Старость — не радость. Всё чаще приходилось уступать. Как сам Жадный говорил — утираться. Особенно досаждали двое — спартанец Фиброн и дружок его, критянин Мнасикл. Оба отличались большой целеустремлённостью, тараном пёрли. Лет им чуть за двадцать, по спартанским меркам ещё и зрелость не наступила, а уже вожаки. Дабы пролезть из грязи в князи давили конкурентов, как тараканов. Фиброна прозвали Красным вовсе не за любимый спартанцами цвет хламиды. И не купцы со страху — сами же алифоры и нарекли.
Фиброн избрал своей базой Кидонию и безвозбранно уселся там. Тем самым сравнялся в положении с Жадным. Этим Красный не удовлетворился. Он жаждал большего. Наводил мосты в Киликию, у берегов которой проходил торговый путь из Финикии в Элладу. Набивался в партнёры к Сострату Людолову, архипирату, что орудовал на севере Эгеиды. Мнасикл всюду следовал за товарищем, но в отличие от него покамест не рвал связи и с Фаласарной. Многие его люди были родом отсюда, вот он и торчал здесь время от времени, заставляя Жадного скрежетать зубами в бессильной злобе.
Сильнее, чем Жадный, Мнасикла не выносил разве что Этевокрей. Он вообще ненавидел всех критян-дорийцев, когда-то поработивших его родину, и, разумеется, спартанцев, поскольку те тоже дорийцы.
Ойнея они застали за трапезой. Жадный вкушал опсон[59] прямо в пыточной. С набитым ртом допрашивал еле живого, подвешенного за локти человека. Время от времени подручные окатывали того водой, поскольку он давно уже балансировал на зыбкой грани между заполненной болью явью и спасительным беспамятством.
— Ну, так куда спрятал? Скажи, больше мучать не буду.
— По-моему, он тепе уше ничего не скашет, — раздался за спиной голос Этевокрея.
Жадный обернулся.
— А ты чего сюда припёрся? Не твоего это ума дело.
Плешивый его слова проигнорировал.
— Чего ты от него топифаешься?
— Сказал, не твоё дело.
— Мне тоже интересно, Ойней, — выступил из-за спины пирата Кимон.
Ойней перевёл на него взгляд и расплылся в улыбке:
— О, смотри-ка, не соврали! Кимон, мой мальчик, проходи к столу!
Жадный важно облизал жирные пальцы.
— Садись. Ложа вот нету, извиняй.
— Ничего.
Кимон отыскал глазами ещё один табурет, приставил к столу и сел. Хмыкнул, оценив трапезу Жадного, потянулся к жареной курице, оторвал ей ногу. Этевокрей тоже подсел, хотя его никто не приглашал. Жадный бросил на него недовольный взгляд, но гнать не стал. Плешивый к еде не притронулся. Он уселся возле столба, подпирающего потолок, привалился к нему спиной и скрестил руки на груди.
Некоторое время Кимон молча жевал. Наконец спросил с набитым ртом, указав костью на пытаемого.