(выделено мною. –
В. Т.)
, – никак не может нас устроить не столько даже из-за своей пессимистичности, сколько из-за той фальшивящей элементарности, с каковою всегда подаются подобные афоризмы.
Повесть Фриша производит тревожащее, скорее, даже угнетающее впечатление. Но впечатление это не глубоко, не настолько глубоко, как бывало прежде, при знакомстве с романами Фриша и его лучшими пьесами. При всей своей насущнейшей проблематике, при богатстве литературных и иных ассоциаций, при модной ориентированности на миф и (еще более модной) на псевдодокументальность повесть остается головной, надуманной, слишком уж тщательно поверенной алгеброю писательского мастерства и тяготеющей к экзистенциализму философской мысли. Желая изобразить всякого человека, пусть даже всякого человека буржуазного мира, писатель взял слишком абстрактный тон и в результате не изобразил никого. Против такой опасности когда-то предостерегал Леонид Мартынов: герой его стихотворения «Художник» писал людей, но те не узнавали себя на его картинах, и лишь когда он написал автопортрет, они воскликнули: «Это мы!» Фриш – один из немногих писателей, рискующих прижизненно делать свои дневники достоянием публики, и надо признать, что уровень его мышления в прямом дневниковом высказывании выше, чем в рецензируемой повести.
«Я думаю, – пишет Е. Книпович в послесловии к журнальной публикации повести, – что художник в его произведениях всегда идет впереди мыслителя и даже более того – мыслитель в его творчестве порою мешает художнику». Справедливое замечание и вполне применимое к повести «Человек появляется в эпоху голоцена», в которой философская, отчасти даже резонерская мысль, вооружась техникой коллажа, чересчур решительно берет верх над привычной художественностью.
Фриш – замечательный писатель, и расценивать его новую повесть как творческую неудачу грустно. Хочется верить, что он еще не раз взволнует читателя, в том числе и советского, новыми произведениями.
Пир из-за чумы или чума из-за пира?[17]
Роман этот, только что изданный по-русски, я прочел двадцать лет назад и не раз возвращался к нему мыслями – в том виде, в каком запомнил. Разумеется, мне хотелось выпустить его и, может быть, даже перевести самому. Но меня опередили. Роман Д. М. Томаса «Белый отель» (1981) вышел в издательстве «Эксмо» (вернее, в его дочерней питерской структуре «Валери») в переводе и с послесловием не известного мне ранее Г. Яропольского.
Послесловие прочувствованное, перевод – прекрасный, воспроизведение в книге знаменитого трактата «главы венской делегации» «По ту сторону принципа удовольствия» также представляется весьма уместным. Одним словом, шедевр западноевропейской прозы представлен отечественному читателю пусть и с изрядным опозданием, но в надлежащем виде. Да и само опоздание опосредованно работает на неизбежный успех романа: ведь читатель с запросами научился за последние годы отличать Фрейда от Юнга или Адлера и всех троих сразу – от неупомянутого в романе, но, несомненно, читанного автором Лакана. Не говоря уж о Фромме, знакомом многим даже в советское время.