Разумеется, во всем этом полно символических смыслов и возможностей для интерпретации. Дело происходит, если кто читал Шпенглера, на закате Европы. А что, собственно говоря, гибнет – культура или цивилизация? И если пир происходит во время чумы, то какова причинно-следственная связь между чумой и пиром? Я не буду навязывать читателю истолкование: чтение захватывающее, завораживающее, в высшей степени оригинальное, перевод отличный – чего ж вам еще?
Книга вдохновенная – и вдохновенного внимания требующая. Перевод тоже вдохновенный и тоже неоднозначный. Последнее относится, впрочем, только к поэме. Во-первых, в ней сильно смягчены выражения: «В силу того, что в русском языке эквиваленты английских „грубых выражений“ имеют несоизмеримо более непристойную коннотацию, такую лексику в переводе необходимо было передавать чисто описательно», – утверждает переводчик. Но прав ли он? И не забывает ли о сакральной (да и фрейдистской тоже) функции обсценной лексики, которою сознательно жертвует? Любопытней, однако, другое: в оригинале – «неуклюжие вирши… порнографические и лишенные смысла» (так полагает в романе Фрейд); в переводе – поэтически виртуозная щегольская эротическая поэма, восходящая то ли к Иосифу Бродскому, то ли к Роберту Фросту. По контрасту вспоминается, что вставная поэма из романа Набокова «Бледный огонь» – как раз виртуозная и восходящая все к тому же Фросту, которого Набоков тщился перещеголять, переведена на русский Сергеем Ильиным неуклюжими графоманскими виршами. Переводчик Ильин не прав безусловно; переводчик Яропольский скорее прав, чем не прав, но от оригинала он отошел, оригинал «улучшил» – и тем самым исказил. Исказил с лучшими намерениями – чтобы вы по антипоэтическим законам нашего времени эту длиннющую поэму не пролистнули бы, а внимательно прочитали – в ней ключ ко всей книге. Вот и не пропустите! И сам «Белый отель» ни в коем случае не пропустите тоже.
Вакансия поэта, о которой Борис Пастернак написал, что она «опасна, если пуста», по-настоящему опасна только государству победившего социализма. Или – государству мусульманского фундаментализма, в лучших традициях подписавшему смертный приговор проштрафившемуся потрясателю устоев. Западная цивилизация не боится своих поэтов, она обращается с ними, как с больными детьми: кормит, поит, дарит порой игрушку, молча слушает то, что они лепечут. Преуспевающий западный литератор успешно интегрируется в общество, литератор непризнанный – или признанный всего лишь литератором – с голоду не умирает тоже. И если пребывание в «гетто отшельничества» (по слову Марины Цветаевой) для иного из поэтов подчас становится невыносимым, то виной тому не внешние обстоятельства. Верней, конечно же, и внешние обстоятельства, – да только не те, которые, вспоминая мартиролог отечественной поэзии, представляем себе мы. И когда литературная судьба того или иного писателя Запада складывается драматически и обрывается трагически, плоские аналогии здесь неуместны. «Плоский» – любимое слово Сильвии Платт, или, скорей, антилюбимое: ни мира, ни самое себя в «плоском», то есть неодухотворенном, нетворческом, состоянии, в вегетативной существовательной ипостаси она принимать и терпеть не хотела. И в конце концов принимать отказалась. «Отказываюсь быть», – как написала та же Цветаева.