Постепенно, по мере пробуждения в Сильвии женского начала, центральной проблемой для нее стал философский и практический выбор между равно привлекавшими ее жизненными ролями поэтессы-интеллектуалки и женщины, жены, матери, хозяйки дома. У нее появилось ощущение, будто она живет в разреженной атмосфере, живет словно бы под стеклянным колпаком (тогда, в дневниковых записях, впервые промелькнул этот образ). Успехи между тем следовали один за другим. В августе 1951 года Сильвия выиграла конкурс на лучший рассказ в журнале «Мадемуазель», а на следующий год получила в колледже две премии за поэтическое творчество и была избрана в оба существовавших здесь почетных общества любителей искусства. Затем, летом 1952 года, ее пригласили на стажировку в журнал «Мадемуазель», что означало практическую работу литературным редактором, а также не в последнюю очередь пребывание в Нью-Йорке на протяжении целого месяца. Все дальнейшее нашло более или менее опосредованное выражение на страницах повести «Под стеклянным колпаком». Рассказ в журнале принес Сильвии пятьсот долларов, еще сто она получила за два стихотворения, опубликованные в журнале «Харпер Мэгэзин», и это она сочла своими первыми литературными заработками. Позднее Сильвия написала о тогдашней поре: «Я чувствовала, что несусь на самом гребне творческого, общественного и финансового успеха, но крушение мое было еще впереди…» Сказано несколько наивно, но, увы, справедливо.
Тут, собственно, и начались события, ставшие материалом повести «Под стеклянным колпаком». Дело происходило летом и осенью 1953 года – в дни, когда казнили супругов Розенберг, в дни, когда охотился на ведьм сенатор Маккартни, в самом начале президентского правления Эйзенхауэра. Несколько лет спустя Сильвия описала свой сложившийся под непосредственным впечатлением от пережитого замысел в следующих словах: «Нарастающее давление мира модных журналов, искусственного и все же искусно овладевающего тобой; возвращение домой, в вымороченный мирок бостонского пригорода и летней скуки. Здесь душевный слом в героине (Эстер Гринвуд), удержавшейся от падения в тревожной атмосфере Нью-Йорка. Ее все более искаженное видение мира, видение жизни – и собственной, и той, что ведут ее соседи, – постепенно начинает казаться единственным правильным способом смотреть на вещи».
В повести воссоздана патологическая атмосфера заболевания, и читатель не всегда способен опознать, что именно – буквально на пространстве одной фразы – уводит от реальности в мир фантазий и видений героиню и повествовательницу, а что – самого автора повести. Грань здесь крайне зыбкая, как грань и между Эстер Гринвуд и самой Сильвией Платт.