Повесть увидела свет в январе 1963 года, и отзывы критики произвели на Сильвию самое гнетущее впечатление. Хотя человеку в силу обстоятельств более объективному и, главное, менее ранимому стало бы ясно, что реакция на прозаический дебют Сильвии Платт как минимум далеко не однозначно отрицательна. Например, такой отзыв: «Критиковать Америку неврастеник способен точно так же, как и всякий другой человек, а может быть, даже лучше и убедительней, чем кто бы то ни было другой. А мисс Лукач (под таким псевдонимом была выпущена повесть. – В. Т.) делает это просто блестяще». В другой рецензии отмечался талант молодого автора и богатство его воображения. В третьей – повесть называли «дамским опытом в духе Сэлинджера». И это, напоминаю, британская критика с ее традиционной ироничностью и язвительностью.
Но, конечно же, больше всего беспокоила Сильвию возможная реакция на повесть в Америке. Прежде всего со стороны родных и близких поэтессы, изображенных здесь откровенно саркастически и, хотя и в слегка измененном облике, легко узнаваемых. Псевдоним был в этом отношении весьма надежной защитой.
Через несколько лет после смерти Сильвии, в 1970 году, ее мать Аурелия Платт в письме к нью-йоркскому издателю поделилась своими соображениями на эту тему:
«Практически каждый образ в повести „Под стеклянным колпаком“ представляет собой отображение – сплошь и рядом карикатурное – живых людей, которых Сильвия знала, к которым хорошо относилась, которых любила; каждый из них без чьего бы то ни было принуждения уделял ей время, заботу, волнение, а в одном случае – и финансовую помощь на протяжении тех мучительных шести месяцев в 1953 году после ее нервного срыва… Если рассматривать эту книгу как некую данность в отрыве от всего остального, налицо черная неблагодарность. Неблагодарность, характеру Сильвии в целом не свойственная, и как раз поэтому дочь впала в такую депрессию после публикации книги, когда начала осознавать, что повесть повсюду читается и вот-вот принесет своей создательнице широкий успех. Сильвия написала своему брату, что это произведение никогда бы не следовало издавать в США».
В ту зиму в Лондоне стояли морозы, каких там не было с 1814 года. Электроэнергия и тепло подавались с частыми перебоями. Промерзали трубы. Сильвия ходатайствовала о том, чтобы ей поставили телефон, но не успела дождаться выполнения своей просьбы. Каждое утро перед пробуждением детей (а они просыпались в восемь) она работала над сборником стихотворений. Ее воображением овладел трагически безысходный образ мира и человеческого существования в нем, образ чудовищный и загадочный; ей начало казаться, что люди подобны марионеткам и что связи между ними не имеют никакого значения. Но писала она в эти дни неистово. Ее пером водило твердое убеждение в том, что явленного ей не способен поведать миру о мире никто другой, кроме нее. Конечно, много времени и сил отнимали бытовые нужды, и это не могло не злить ее. Сильвия писала тогда, что ощущает себя мощным и крайне эффективным оружием, которым почему-то пользуются лишь от случая к случаю. Она обратилась к врачу, тот прописал ей успокоительное и порекомендовал обратиться к психиатру. Опять к психиатру! Или время пошло по кругу? Впрочем, Сильвия и впрямь успела записаться на прием к психиатру. И даже отправила письмо своему когдатошнему бостонскому психотерапевту. Пришел и физический недуг: ее начали мучить свищи. Она рассорилась с приходящей домработницей, прогнала ее и теперь безуспешно подыскивала новую, чтобы получить возможность интенсивно писать. Ночами – а больше ей ничего не оставалось – она писала трудно: чувствовала себя изможденной, выжатой, «плоской», пыталась взбодрить себя музыкой и спиртным.