Однако перед этим был сделан шаг в сторону. Достаточно, впрочем, традиционный. Бегство в искусство как одна из форм бегства от действительности. Бегство, уместно здесь подчеркнуть, в преображающий мир искусства от остающейся косной и незыблемой в основе своей действительности. Сперва, правда, в Америке возникла идея и была предпринята попытка сочетать этот путь с Американской мечтой, включающей в себя как нечто неотъемлемое идею успеха; в данном случае речь шла об успехе главным образом литературном. Так появился Мартин Идеи (и его создатель Джек Лондон), на образ которого (разве что устранив из этого образа характерно ницшеанские черты) до какого-то времени в весьма значительной степени ориентировался и «кузнец своего успеха и своей судьбы в равной мере» Кен Кизи.
В XX веке США не вели войн на своей территории и в ее ближайших окрестностях. Да и их участие в Первой мировой за океаном было в значительной мере «виртуальным» (не зря же единственный сильный американский роман о той войне «Притча» Уильяма Фолкнера представляет собой парафраз евангельского предания, кое-как втиснутого в современный европейский экстерьер). Зато после войны американские писатели, художники – и в куда больших количествах люди, намеревающиеся таковыми стать, – потянулись в Париж, в вымышленный, никогда не существовавший мир «праздника, который всегда с тобой» (как устремились туда же – и в основном по тем же причинам – тридцать лет спустя аргентинцы). И, оказавшись в Париже, кому-то из них – Хемингуэю и Фицджеральду в первую очередь – удалось реализовать Американскую мечту об успехе. Правда, для последующих поколений более актуальным оказался опыт другого писателя – Генри Миллера (слывшего в двадцатые-тридцатые всего лишь веселым прихлебателем кутящих богачей и небездарным начинающим), – причем не столько сексуальная раскованность Миллера как таковая (хотя ее позже подняли на щит и – в бисексуальном варианте – подхватили битники), а опыт жизнетворчества, то есть опыт обращения с собственной жизнью не как с материалом для творчества (что представляет собой традиционный взгляд на проблему), но как с некой экспериментальной массой, дарованной тебе лично, которой ты сам вправе распорядиться, как тебе заблагорассудится… Впрочем, все сказанное здесь достаточно схематично: жизнь была сложной и многообразной; уже в тридцатые годы складывались биографии и происходили драмы, вполне способные вписаться в позднейший контекст. Достаточно в этой связи упомянуть имя Натанаэла Уэста талантливого писателя, погибшего в автокатастрофе, когда он мчался на похороны Фицджеральда.