После смерти Клея я продержалась еще шесть недель с Джессом, содрогаясь от его назойливых прикосновений, прежде чем сбежала в Кромер-Холл, благородно обветшалый интернат в Восточном Сассексе, подготавливающий для поступления в университет и переживающий достаточно трудные времена, чтобы там согласились взять наличные. Я сказала маме, что одна из стипендий, на которые я подавала заявку, досталась мне, когда ее первый обладатель бросил обучение в середине семестра, и в своем невежестве и гордости она поверила. Кромер-Холл не был «Башнями Мэлори» из моих фантазий и не являлся образцом совершенства: это было, по сути, теплое место для упитанных пафосных клуш-преподавательниц, желающих сохранить академическое лицо, и приехавших подтянуть свое произношение дочерей бизнесменов в первом поколении – но зато он находился далеко от Настеда.
Я запретила своей матери рассказывать Джессу, куда я еду.
– Марианна! – Я не привыкла видеть, как моей матери стыдно за меня, и это оказалось больнее, чем я ожидала. – Ты должна хотя бы попрощаться с ним. Пожалуйста. Я воспитывала тебя лучше.
– Никаких контактов, – возразила я. – Это единственный правильный путь. Я поступаю жестоко из лучших побуждений.
Из лучших побуждений по отношению к ней – возможно. Я защищала ее от правды о себе. Однако для Джесса в этом не было ничего хорошего. Я поступала жестоко, чтобы выжить.
Я не могла смотреть ему в глаза. Не могла вынести болезненной общей тайны, связывающей нас. Того, что знаю о нем. И, что еще хуже – того, что он обо мне знает.
Я ясно давала понять во время телефонных разговоров с мамой и Колеттой, что наш с ним разрыв был двусторонним решением. Когда они рассказывали мне о Джессе, о том, что он начал пить, или что он бросил школу, или как он буянил в «Социале» на прошлой неделе и провел ночь в камере, – мне хотелось бросить трубку и никогда не возвращаться домой.
– Как ты можешь быть такой холодной? – трещала мама в трубке.
– Ты говорила, что хочешь для меня лучшей жизни, чем твоя, – ответила я. – Разве ты не этого хотела?
– Не таким образом, Марианна, – с болью в голосе произнесла она. Но эта боль защищала ее от еще большей боли. Пусть лучше она схватится за голову и скажет, что не это имела в виду, что не может поверить в то, что вырастила такого сноба, чем поймет ужасную правду.
Недели превращались в месяцы, закончился семестр, однако я все равно не возвращалась домой и оплачивала свое питание и проживание на каникулах, работая каждую смену, которую мне готовы были дать в «Макдоналдсе» на шоссе А23. Я являлась новичком в школе, в которой некоторых учениц посреди семестра привозил вертолет, приземлявшийся на спортивной площадке. У меня были хорошие отметки, и я трудилась над произношением гласных, и к концу первого года я, даже если говорила какую-нибудь глупость, то по крайней мере делала это с правильным акцентом. Я получила место в университете Глазго – полный грант, учитывая мои семейные обстоятельства, – на факультете истории искусств. У меня было три звезды на значке в «Макдоналдсе», и перевод в их филиал на Ямайка-стрит возле Центрального вокзала Глазго прошел легко. Днем я погружалась в изучение Хантера, Уистлера и Макинтоша, а по вечерам управляла своей командой, иногда протирая столы или подавая картофель фри самостоятельно, а затем вовремя вымывая растительное масло из волос перед лекциями на следующее утро. У меня не оставалось времени, чтобы заводить друзей и социализироваться: я походила на Скарлетт О’Хара в коричневой нейлоновой униформе, твердо решившую никогда больше не быть бедной или голодной.