Только Лышегорье всегда она стороной обходила. А этим летом у всех душа изболелась, предчувствовали люди, что их черед пришел гореть, и напряженно ожидали, когда сухостой повернет на холодную осень.
Тут еще про дурную примету все невзначай вспомнили. Мол де, зимой-то оказия не зря приключилась, ярились лышегорские мужики без ума, без пользы, вот и плата подкатила…
Дело зимой вот как вышло.
Молодой парень из Засулья, соседней деревни, посватался к лышегорке Злате Кузьминой. И она вроде бы совсем не прочь была предложение его принять — Пахов ей нравился. Но родитель Златы, мужик донельзя вздорный, под стать старшему брату Павлу Калистратовичу, отцу Селивёрста, закуражился, начал сердито выговаривать:
— Не для того я дочь-красавицу растил, чтобы вот так ни с того ни с сего засулянину сопливому ее отдать. Возьми, мол, ни за што ни про што. Не выйдет, — грозно прошипел он. — Нам такой жених совсем неподходящ-щ-щ!
И отказал парню, даже на порог не пустил. Паховы, конечно, обиделись. И вся паховская родня приняла это как вызов. А сам жених затаился, выждал. И в святочную ночь, когда Злата у подружек гадала до полуночи, подкараулил, посадил ее в сани — да и айда домой. Приезжал он не один, с приятелями, на нескольких санях, на случай, если отбиваться придется.
Отец Златы рано утром хвать-похвать — нет девки. К подружкам, а те не слыхивали и не видывали ничего. Однако из прохожих кто-то случайно встретил молодых засулян и приметил, что вроде бы они кого-то поджидали, а может, и гостили у кого. И подтвердил, что Иван Пахов среди них был.
Кузьмин обежал несколько дворов, но ни у кого Пахов не гостил вчера. Тогда, видимо, смекнув, в чем тут дело, бросился он к мужикам:
— Осрамили Лышегорье, девок наших воровать стали засуляне сопливые! Все это косоплетка Пахова, колдунья проклятая, плетет да вертит, на село наше чернь возводит. Срам, мужики, срам-то какой! — вопил он истошно на всю улицу.
В местах наших считается за смертный грех что-либо украсть — независимо, что движимое, что недвижимое, что живое, что сердцем и чувством облюбованное. И самосуд людской в таких случаях легко и быстро возмездие вершит.
Но тут был случай особый. Все вспомнили о несправедливом отказе Кузьмина молодому Пахову, и хотя гудели мужики неодобрительно, однако с действиями не спешили. К тому же и знали, что старуха Пахова была первейшая на всю округу ворожея и чаровница мстительная. Сомнений ни у кого не было — за внука она постоит. Потому побаивались, как бы еще какую-нибудь проказу не схлопотать.
Кузьмин догадывался, что мужиков сдерживает. И жену свою спешно послал к лышегорской колдунье Марфе-пыке. Она тоже ворожбой и черной магией занималась с детства, но славы такой, как Пахова, не имела. Возможно, оттого, что отец ее, Лука Ерофеевич Кычин, в наследство от которого Марфа получила чернокнижие, слыл человеком жестоким. И слава его недобрая тенью легла на дочь. Марфа-пыка усердием своим, умением утешить баб в горе повседневном вовсю старалась пробудить в людях уважение и доверие к себе. Только вот Лиде чары и ворожба ее не помогли. И когда кто-то из баб попрекнул Марфу-пыку, она тут же нашлась и сан свой колдовской не уронила: