— Эх, не рановато ли о сем изволите мечтать, mon ami… виноват, my friend[4]? И потом, знаете, наши казачки тоже будь здоров. Не благородных кровей воины, жестокосердные, до чужой культуры дела им никакого. Как встанут табором в Тюильри, а то и в самом Лувре…
— Уверяю вас, наши православные казачки и даже черкесы гадить в храмах не будут. И не спорьте даже. Наш мужик, он ведь богобоязнен. Мечтаю: вступим в Париж — в первом же кабаке, слово чести, выпью залпом бутылку «Клико», напьюсь от души под рокот наших русских барабанов.
— А потом?
— Потом? Буду пить, пока охота не пропадет. Но поганить город не стану. Париж прекрасен! А вдруг случится там после войны побывать? Ни за что не желаю краснеть от стыда. Тьфу, черт, как же холодно! Какого лешего Бонапарте полез в нашу глушь? Сам бы сидел сейчас не в холодной избе, а под боком у госпожи Богарне.
— У него сейчас другая зазноба имеется. Полька. Сказывают, будто бы страсть как хороша!
— Сказывают, будто польки сплошь все как на подбор. И нашего брата привечают, потому как русский офицер благороден и щедр. А вообще, друг мой, товарищ боевой, разницы мало, что полька, что не полька… Была бы зазноба добра и не строптива, ибо, по сути, ведь дамы все одинаковы.
— Ну это вы чересчур.
— Эх, дорогой мой… Спорить на сию тему не вижу смысла. Я с этой войной скоро вообще позабуду хорошие манеры и что это такое — общество дам. Интересно, как обстоят дела по этой части в нашей деревеньке?
— Думаю, плохо. Это же деревня, а не Версаль.
— Ничего, бог даст, и Версаль с вами увидим. Говорят, Наполеон просит у государя нашего мира, а государь на мир этот не соглашается! И правильно! Стал бы француз просить пардону, коли была б у него сила с нами тягаться?
Прав был офицер. Положение французов после оставления древней столицы ухудшилось. Однако захватническая армия все еще не была окончательно обескровлена. Бои местного значения и даже более серьезные стычки с применением артиллерии и кавалерийских атак продолжались, так что никому в отряде капитана Ушакова дело все еще не казалось окончательно и бесповоротно решенным в пользу России.
Чем дальше уходили французы от Москвы, чем холодней становились дни, чем меньше провианта оставалось у супостата, тем отчаянней были его действия и поступки. Вдоль дороги, по которой шли, а иногда уже просто бежали из России остатки армии Наполеона, царил невиданный доселе дух грабежа. В надежде отыскать хоть какие-нибудь припасы, отряды — пешие и конные — прочесывали местность, забирая все, что можно было отыскать. Опасность стать жертвой партизанской засады или нападения казаков не останавливала страшащихся голодной смерти солдат императора. Отчаяние вызывало невиданные приступы жестокости. Русские отвечали сторицей.