Партизанчик был сыном дворничихи. Они жили вдвоем в полуподвальном этаже нашего дома, к себе в квартиру он никогда не приглашал. Лёшка ходил в “красную школу”, но как житель дома был частью компании. Именно он придумал играть в пинг-понг круглой доской для разделки мяса. Парням из соседнего дома, игравшим разделочными досками, говорили: “Партизанишь?” – и Лёшка, слыша это, сиял от счастья. Он уверял, что у его доски особый отскок, но, выбыв из круговушки, давал свою “ракетку”, не жмотничал. Как я теперь понимаю, он нам втайне завидовал и всячески старался привлечь к себе внимание, порой совершая весьма эксцентричные поступки. Например, он повесил на проводах бездомную кошку, обмотав ей шею гибким проводом с привязанным к нему кирпичом. Страшный оскал и неестественно вытянутое тельце мертвой страдалицы не могу забыть до сих пор. Партизанчик похвастался содеянным, но тут же понял, что совершил промах: мы устроили ему бойкот. На следующий день он отвязал повешенную кошку и похоронил ее в углу двора рядом с собачьей площадкой, водрузив над могильным холмиком выпиленный лобзиком крестик, чем заслужил частичное прощение – с ним снова стали разговаривать.
Чтобы заслужить окончательное прощение, он предложил сгонять на Самолётку, где, по его словам, было полно шайб, а еще офицерских звездочек, погон, магниевых рулей от самолетов и солдатских пуговиц с ушками, откуда и пошло название “ушки”. Мол, он туда лазил и знает все ходы-выходы. На Самолётке находился хитрый склад, а Лёха был известный шнырок, и мы ему поверили.
Часам к семи, когда начало смеркаться, мы с Лёхой, Гашеком, Зыбой и Левончиком отправились в налет. На задах Боткинской больницы, около морга, стояла заброшенная церковь. Теперь ее восстановили, и там без конца отпевают покойников, так что дела, похоже, идут неплохо. А в те времена церковь была огорожена забором и служила складом, принадлежавшим самолетостроительному заводу имени Сухого. Сам комплекс занимал целый квартал, обнимая подковой огромное Ходынское поле. У входа в ворота Самолётки стояла будка сторожа, рядом в конуре вечно спала собака на длинной цепи, позволявшей ей защищать ряд открытых стеллажей, на которых громоздился всякий цветной лом. Чего там только не было! На самой верхотуре стояли в два ряда медные самовары. Их было не меньше сотни, если не больше: пузатые, иногда с нарочито сегментированной поверхностью, походившие на дыни-эфиопки, а еще самовары-бочонки, большие кубовые из трактиров – близкие родственники солдатских ротных кастрюль-баков, маленькие походные такой изящной шарообразной формы, словно их сработал не лудильщик, а волшебник-стеклодув; комплектные и без крышек, с медалями, проступавшими на уснувшей меди, и без. Они стояли рядами, ожидая смерти в плавильной печи, чтобы, пройдя через фильеру волочильного станка, превратиться в медную проволоку. Самовары были украшены узорными ручками с деревянными валиками, выточенными для удобства переноски под четыре пальца, и кранами-виньетками всех возможных узоров. Были тут и стилизованные уточки, и извивающиеся стебли луговых растений, и волнообразные орнаменты, и по-разному сплетенные спирали, и короны из трех овалов с навершием в виде едва приоткрывшегося розового бутона, сиявшего когда-то при свете керосиновых ламп. Зачастую краны делали в виде крестов: мальтийских с расходящимися концами, процветших – символизирующих древо жизни, и прямолинейных, прекрасных своей лаконичной строгостью. Носики самоваров тоже были произведениями искусства: понурые клювы сумеречных птиц или страшные драконьи глотки, подсмотренные европейцами в эпоху модерна у японских мастеров гравюры, с простецкими сливами, но тройным ободком на конце, с припухлым бантиком губ, как у купеческих жен на ярмарочных картинках, что когда-то гоняли из таких самоваров чаи. Сегодня эта коллекция была бы гордостью любого антиквара, а то и музея, но тогда самовары были уже не нужны, все кому не лень сдавали их на медный лом. Иногда, если нас заносило на Самолётку, я подходил к воротам и издалека разглядывал самоварные ряды. Разнообразие форм, как оказалось, я запомнил на всю жизнь, сами же самовары не волновали меня нисколько, пить из них чай в те времена считалось занятием деревенским.