— Это твой отец, председатель, научил тебя практичности?
— С отцовой практичности, — быстро сказала она, — много людей хлеб ест. И ты тоже.
— Видно, он у тебя чудодей. Даст и мне разбогатеть?
— Не надо так, — сказала вдруг Лина.
— Чего не надо?
— Про отца… Ну, когда-нибудь узнаешь.
— Да пусть и не про Василя Федоровича. Такие практичные разговоры теперь повсюду.
— Потому что работают, — сказала она.
— Ты не поняла. Я не говорю, что этого не надо. Но… разве можно только этим жить?
— А чем же? — А сама радовалась его словам.
— Разве я знаю… Чем-нибудь… Хотя бы этими нивами, — сказал он почти с вызовом.
— Всем нивы не хватит.
— Хватит… Есть и другое. Только… Ну вот ты. Можешь откровенно?
— Я — всегда откровенна, ты это, художник, запомни, — молвила Лина предостерегающе и как-то подчеркнуто серьезно.
— Не называй меня художником.
— Почему?
— Не дорос. И, наверно, никогда не дорасту.
— Хорошо, не буду. Так что ты хотел спросить?
— О чем вы, девчата, разговариваете?
— О парнях.
— А еще?
— О барахле, что в универмаг забросили.
— Весь век о барахле?..
— А ты?.. — сказала она почти сердито. — Не надо так мнить о себе, художник.
— Я же просил! Разозлюсь и уйду.
— Не-е-т, не уйдешь.
— Ты слишком самоуверенна.
— Не я, а ты.
Ее задело высокомерие, с каким говорил Валерий, только не могла понять до конца: он думал и говорил так о девчатах или обо всех, кто живет в селе. И то и другое было обидным.
— Когда-то у нас так вот Танго похвалялся. Прочитал две фантастические книжки…
— Может, я не совсем похож на Танго?
Наверно, они поссорились бы, их почему-то несло на ссору, хотелось уязвить, зацепить, сделать другому больно, но в эту минуту подошел Володя. Ничего лучшего не придумал, как попросить у Валерия спички, долго чиркал о стертый коробок, долго раскуривал сигарету. Валерий ждал его ухода, а Лина сказала:
— Володя, не убегай. Постой со мною.
Он знал, что лучше уйти, — все-таки вроде наперекор Лине, но сил не хватило. Всем троим было неловко. А Володе еще и горько — вечная горечь побежденного соперника. Он видел, что проигрывает, и чуял, что навсегда, в нем ворохнулась враждебность к Валерию и Лине, но к Лине какая-то грустная, укоряющая. Ему казалось, что между ними — Линой и Валерием — уже есть нечто тайное, и Володе до тяжкой тоски захотелось это разгадать, войти третьим в их тайну и разбить ее. Знал, что нет у него на это силы, и оттого чувствовал себя еще несчастней и опустошенней. Ему хотелось сейчас сделать что-то неслыханное, поразить обоих своей смелостью, может быть, умереть, но чтоб потом их терзали его чистота и геройство, чтоб оба всю жизнь сознавали свою недостойность. Он бы желал остаться в их памяти не таким вот… третьим… И вдруг принялся рассказывать, как ему вручали орден, какую провозгласил в его честь здравицу председатель облисполкома, и Лина подхватила, рассказав, как прошлый год на Урвихвостах застряло целых шесть тракторов, и Володя все их повытаскивал, и какой он вообще ловкий и сильный, никто его не перегонит на лодке (все это она говорила назло Валерию). Володя замолк, ему совсем тяжело стало: она словно бы грех замаливала, иначе, с чего при таких Володиных достоинствах выбрала не его, а этого вот неудачливого, длиннорукого, который ничего не умеет, и виноделом стал, потому что у его отца большой сад и они делали вино на продажу, а еще потому, что там удобно, можно малевать свои картинки; недавно ему из Киева, из института, куда послал их целую пачку, написали: ваши сюжеты банальны, нам понравились только стога, но они слишком большие и зеленые… А это совсем не стога, а горы… Ну, там еще прибавлено, что краски у него свежие и рисунок выразительный. Но это небось чтобы не убить насмерть.