И Ивану, уже в который раз за день, снова припомнился их такой маленький, такой трагический строй. Яхно, Борисов, Сусла. Яхно — уже в ином строю, неподвластный всем капо и всем полководцам мира. Вышел из-под их приказов и повелений, вошел в мир, никому не подвластный. А Борисов, Сусла? Суслу, наверное, замучили. К нему пришло то, чего он более всего боялся. То, от чего человек бежит, чаще всего к нему и приходит. Еще один, установленный миром, злой закон противоположностей. И разве только один Борисов еще бредет одиноко полями или, как и Иван, скрывается в каком-нибудь стальном или деревянном чреве. Если его не поймали. Нет, лучше не думать об этом… Не думать… Как будто мысль подвластна ему! Как будто это не ее предназначение — мучить, истязать, напоминать. Напоминать без конца. Тогда надо самому повернуть ее так, чтобы напоминала что-то хорошее.
Зигфрид перестал петь, немцы разговаривали. О посылках, которые пошлют домой из туземного края, о туземных девушках.
Иван слушал солдат и думал о том, как чужды, как непонятны ему эти люди. Они и о доме вспоминали не так, как он, и свою любовь перетряхивали, как найденные чужие мешки. Почему? Почему так холодно и жестоко говорили о смерти? Жестокость и ледяная холодность у них в крови? И из крови перешла в мысли… Или наоборот? Нигде, ни единого раза он не встретил доброго или хотя бы сочувственного конвоира. Не было среди них людей? Что-то выело, вытравило им души?
Эти вопросы прямо-таки мучили Ивана. Однажды, уже на заводе, он заговорил об этом со своим соседом по нарам, словаком Яношем, человеком весьма образованным, учившим до войны студентов. Янош сказал, что так оно и есть, что людей между этими, с винтовками и автоматами, нету. Что отрава шовинизма выела им души. Эта отрава примитивна и ядовита, как примитивны почти все отравы.
И еще он сказал, что те, кто не познал на себе чужеземного гнета, кто только завоевывал других, неспособны постичь чужую беду, им не присущи сочувствие и доброта. Кровавые же зерна, посеянные в их душах, всходят быстро и прорастают бурно. Сейчас такие зерна сеет Гитлер.
Наверное, это была правда. Вот едут на его землю эти трое. Их пугает только смерть и совсем не тревожит то, зачем едут, что несут на чужие поля.
А если бы ему, Ивану, выпало такое, его бы тревожило? Мучило?
Ему не выпало. И его деду. И отцу. Никто из них не был завоевателем. Правда, отец ходил в четырнадцатом году под чуждую ему Лодзь. Но ходил не по доброй воле. Его погнали силой. Ему, его народу выпала иная доля — обороняться, защищать свой дом.