…Он проснулся, когда уже рассвело. Серое заспанное утро заглядывало в дырку у заднего колеса. Утро было холодное, колючее. Иван зябко повел плечами, почти подсознательно закрыл грудь полой мундира. Наверху шевелились немцы. Иван подумал, что для них это еще рано, насторожился. Кто-то вылез из фургона, справил на ходу поезда малую нужду, вернулся.
— Будет дождь, — сказал зевая, и Иван узнал Зигфрида. — Въезжаем прямо в тучу.
— А я думаю, чего это бок застыл, — отозвался Генрих.
— Заприте рты, дайте поспать, — проворчал Курт.
Но те двое уже разговорились.
— Вот дождь сейчас вымоет из твоей головы Эльзины ляжки.
— Только дождя нам не хватало.
— Зато, может, не будут бомбить.
— И быстрее доберемся до фронта? Ты слышал, говорили, что дальше будем ехать только по ночам. Ехали бы…
Колеса застучали громче, выбили в разговоре изрядную щербину. Потом снова зататакали тише.
— Мне уже капнуло на руку.
— Надо перебираться в вагон.
— Ну и перебирайся, а я останусь здесь. Пусть ефрейтор… — конца фразы Иван не слыхал. — Брезент новый, не протечет. Зиг, помоги спустить козырек.
Крупные тяжелые капли бомбардировали фургон. Даже тут, под ним, Иван слышал их гулкие удары, и какой-то глухой шелест, и шуршанье сена. Спустя мгновение бомбардировка утихла, а потом началась снова. И враз дождь загоготал, как веселый безумец. И это безумие передалось Ивану, он сидел и улыбался, сам ощущал свою улыбку и свое безумие. Оттого, что по крайней мере некоторое время ему не угрожает опасность, что поезд идет и идет, что брезент гудит от дождевых капель и что тоненькие струйки уже стекают под фургон. Он слизывал их с грядки фургона, с тюков, ловил струйки ладонями, раскрытым ртом, лицом. Он страдал, что не может объять все струи, торопился, боялся, что дождь вот-вот утихнет, а он еще не утолил жажду. И тогда вспомнил о брезентовом ведре, не разворачивая его, просто сплющенным, вогнутым внутрь подставил под струю и, захлебываясь, пил собранную воду. В голове вертелось какое-то радужное колесо, в горле клокотало, всхлипывало, а поезд громыхал, а дождь гудел, и Иван не боялся, что его услышат. Ему казалось, что в груди у него горят уголья, он льет воду, а они шипят, затухая. Ох и хорошо же себя чувствовал! Так хорошо, что, если бы сейчас даже угрожали выстрелом в затылок, он не оторвался бы от воды. Пил и пил, пока то радужное колесо не завертелось в обратном направлении, а потом не остановилось совсем.
Наверное, он один выпил полтучи. А то и целую тучу. Отяжелевший, обессиленный, упал на жесткие доски. Однако сразу же и поднялся: доски были мокрые и по ним непрестанно струилась вода. Отыскал местечко посуше между задними колесами, где верхний тюк нависал над нижним, свернулся калачиком, прижался спиной к теплому сену.