— Я не играю. Я знаю, где вы спрятались, я не играю.
Видно, обладательница голоска не знала, где они схоронились, а только пыталась выманить их таким способом, но мальчики не поддавались.
Иван не знал, как поступить, если ребята надумают залезть сюда. Накричать на них, просить, чтобы никому не говорили?
К счастью, это хитро-провокационное «я знаю» привлекло внимание Лиды, стиравшей у колодца, она огляделась вокруг, увидела мальчишек и прогнала с неожиданной для них яростью, так что меньшой даже завизжал от испуга.
Ивану стало жаль мальчугана. А Лида вернулась к колодцу и продолжала стирать. Иван видел ее всю, от поддернутой выше колен юбки до покрасневших рук. Мелькали в них белые рубашки и маленькие рубашонки, мелькали тугие икры, на которых играло солнце, перекатываясь по напряженной, наклоненной фигуре, а Иван ощущал гулкие удары в висках и отводил взгляд. И снова думал о Марийке, она вот так же стирала в Ольшанке, только он тогда смотрел издали и не видел ее фигуры, а теперь она словно бы стояла перед ним: такие же тугие икры, такие же полные красивые руки… Он зажмурил глаза и увидел нагруженный сеном воз и себя на возу, а рядом, чуть позади, Марийку. Он оглядывается на нее и видит в подоле зеленые кисти ореха: она вылущивает орехи и кладет их обратно в подол. Ноги ее — рядом с ним, сильные ноги с чуть заметными золотистыми волосинками, загорелые, стройные. И он щекочет их стебельком, а она улыбается, грозит ему пальцем… Подумалось, что он уже совсем близко от родных мест, совсем близко от Марийки, и что он не будет залеживаться здесь, а через несколько дней, как только накопит хоть немножечко сил, тронется в путь. Позднее уже наверное освободили, Марийка ждет не дождется от него вестей. Наверняка туда уже ходят письма с фронта.
Удастся ли сразу увидеть ее? Пустят ли его хоть на день? Или только пошлет письмо? Пустят. Пустят! Должны пустить. Он скажет… Он расскажет…
И тут его наотмашь, как растянутая и выпущенная из пальцев тугая резина, бьет тяжелая мысль.
Что скажет?
Что расскажет?
Кто ему поверит?
Эта мысль была холодная, пугающая, и чем дальше он разматывал ее, тем больше убеждался, что она не имеет конца. Поняв, что ничего утешительного не вымечтает, оборвал ее. Зачем удручать сердце? Зачем загодя примеряться на острия, которых, может, и не будет? А будут… Так уж будут.
И он стал смотреть на улицу, по которой как раз проходила Улита. Иван уже узнавал ее. Тучная, дебелая женщина, прихрамывающая на левую ногу. Иван никогда не видел, чтобы она заходила к кому-то из соседей. Пожалуй, и впрямь нет ей ни к кому ходу. И нет на земле такой канцелярии, в которую можно обжаловать свою глупость и свое горе. Знал или угадывал и некоторых других соседей. Невольно изучал круг их установившихся забот, запоминал поведение. Конечно, все это — применительно к своему положению, особенно прислушивался к детским голосам. Теперь, правда, Уласович и Лида почти все время дежурили во дворе или в хате у бокового окна, откуда было видно хлев и подступы к нему, улицу. Всю улицу, до крытой оцинкованным железом, с высоким крыльцом хаты, принадлежавшей продавцу сельской лавки Зимухе. Сейчас лавка не работает, но Зимуха — толстый, заплывший салом мужчина (весьма нечастая на селе болезнь — порок сердца) — иногда торгует у себя дома мелким товаром — суровыми нитками, самодельными дюралюминиевыми гребешками, которые скупает в городе у кустарей, самодельными зажигалками и дюралюминиевыми плошками. А еще Зимуха стрижет и бреет сельских полицаев, — когда-то, до работы в лавке, он был парикмахером.