Но Дмитрий Иванович так и не смог разбить корочку равнодушия в ее душе. Равнодушия ко всему, или, может, не столько равнодушия, сколько непричастности. Она никогда ничем не увлекалась, ни во что не вкладывала душу, ее ничто за пределами собственной квартиры не тревожило. Она ни разу не поддержала, не окрылила его. О, он об этом думал не раз — как много значила бы ее поддержка. Ведь длительное время ему некому было рассказать о своих замыслах, выплеснуть неудачи, а по строю души он нуждался в этом весьма и весьма. Даже сегодня… Возвращаясь домой, забылся и начал мысленно рассказывать Ирине о первой системе, о Юлии, о своих надеждах на ту близкую проверку их работы и о страхе, который ходит вокруг него. Но спохватился, подумал, что ничего он не расскажет, — Ирине все это безразлично, она если и станет слушать, то только чтобы он не рассердился. Но нет, сегодня он все же не сможет не рассказать.
Странно, но все это уживалось в ее душе с амбициозностью и преувеличенным самомнением.
Когда-то, поначалу, Марченко думал, что переиначит жену. Но теперь он видел, что эти надежды смехотворны, что перекроить человеческую душу нельзя. Ирина после двадцати лет совместной жизни оставалось такой же, как и в день их женитьбы. Ну, что-то изменилось в ней, но мелкое, несущественное. Разве то, что изучила его и знала, когда на него можно нажать, а когда и уступить, когда кинуть словечко, а когда и смолчать… Пожалуй, в ней было не так уж много дурных черт. Ей не въелся в душу эгоизм, и не заполонила жажда обогащения, в Ирине жил сильный инстинкт матери, хозяйки, хоть безукоризненной хозяйкой она не была. Лучшие куски за столом подсовывала ему, детям, заботилась о доме, о детях. Баловала их порядком. Она мало жила умом, а больше сердцем, не умела взнуздать себя, в чем-то отказать детям, в чем-то уступить ему, пойти навстречу, попытаться понять. О, это великая наука — понять другого человека. К сожалению, он эту науку тоже постиг мало. И только недавно начал догадываться, как вообще люди редко стараются понять кого-то. Нет, он все же, пожалуй, разбирался в людях, однако поверхностно, неглубоко. Понимать — это в большинстве случаев прощать. Понимать — это и помочь. И боже сохрани, если при этом возникнет: «А во имя чего?», «А что они мне?» Что они мне? — это обман, это торговля душ. Часто люди живут просто так. Для себя. Иные по принципу: все равно могила заберет все злые и добрые дела. Это уже осознанное нежелание жить в контакте с ближними. И если рождается самопонуждение понимать людей — это уже немало. Он так не думал. Просто в последнее время старался чем-нибудь помочь Ирине, снять с ее души облачность, которая иногда обволакивала ее почти беспричинно. Вот и все. Да и то только в последнее время. Смешно сказать: ему за пятьдесят, ей — за сорок, но они так и не стали друзьями, а остались соперниками. Перед всеми знакомыми, ее и его родственниками Ирина хотела показать, что глава в доме она, что ее слово, ее воля тут исповедуются прежде всего. Когда-то это его раздражало, а теперь он относился к этому слегка иронично. Даже иногда неплохо играл перед нею и ее матерью. Однажды начал игру, и она не заметила этого, он все спрашивал ее при матери: а вот то-то сделать можно, это положить на место можно? Пока не спросил: «Можно мне взять конфету?» — на что она машинально ответила: «Можно». Мать удивленно вскинула брови, он смиренно взял конфету и продолжал смотреть в телевизор, словно бы ничего и не произошло, и тогда Ирина покраснела. Хотела взорваться, но не нашла причины — сама себя поставила в дурацкое положение. Она рассердилась, на глазах выступили слезы. Он пожалел ее: «Я тоже разрешаю тебе взять конфету».