Утром мне на работу позвонил Стас. Потрепались о разном, потом, прощаясь, он спросил как о само собой разумеющемся:
— Так у Нельки сегодня будешь? Тогда до вечера.
— Не знаю, честно говоря, не собирался…
— Как так не собирался? Странно. Она уверена, что будешь. И я ей обещал прийти только из-за тебя.
— Ты хочешь скрасить мне вечер?
— Не валяй дурака, нам надо поговорить.
— Ну и приезжай ко мне! — обрадовался я: вот он и повод остаться дома.
— Нет, не годится. Надо поговорить втроем. А Нель-ка к тебе приехать не может — народу наприглашала.
— Во-первых, что у нас за дела втроем? — упорствовал я. — А во-вторых, если так уж необходимо, давай встретимся у меня завтра.
— Не годится. Завтра подписываем договор.
— Договор?
— Ну да. Получасовой сюжет об этом твоем «Остео-трасте». Ты думал, я просто так языком молол? Что ты! Приняли на ура, звонят не переставая: когда будет заявка? Не беспокойся, заявку я сам накатаю — только мелочи уточним. К утру сделаю, и поедем договор подписывать.
— Ты с ума сошел! При чем здесь я, при чем здесь Неля?
— Интересно! Я в этих скелетах ни уха ни рыла, а ты весь в материале. Сценарий — твой. А чей еще? Тебе что, деньги не нужны? Ну, а Нелька — редактор, все уже договорено. Ты что-то имеешь против?
По правде говоря, я был полностью и решительно против, хотя что-что, а деньги мне были ох как нужны. Однако с ходу я не нашел никаких веских аргументов и потому все-таки согласился, впрочем с большой неохотой, приехать вечером к Нелли. А повесив трубку и еще малость подумав, пришел к выводу, что подписывать договор без ведома Шурки нельзя: а вдруг передача ему как-то навредит. И вообще, этично ли устраивать телешоу на костях, причем в буквальном смысле последнего слова? Наконец, мне вовсе ни к чему вступать с Нелли еще и в производственные отношения — с личными бы разделаться. С этим я и отправился вечером на Сретенку, где она жила.
Люблю ездить по Москве вечером. Особенно в скверную погоду — чем она хуже, слякотнее, тем лучше. На улице мерзко, пешеходы прячутся под зонтами, но все равно промокли с ног до головы, а в машине сухо, тепло, накурено, негромко верещит кассетник — хоть и плывет звук, но вполне различимы и слова, и мелодия, — раз в несколько секунд щетки лениво смахивают капли с ветрового стекла, и никуда не спешишь, не несешься, как днем, очертя голову из пробки в пробку, норовя обогнать, прижать, впихнуться в крохотный просвет в потоке, проскочить на желтый, а медленно накатываешь на светофор и бездумно, словно в костер, пялишься на красный свет, на его отсветы в осенней мороси, на его отражения в зеркальцах луж и мокрого асфальта. Чтобы смахнуть дневную усталость, озабоченность, раздражение, мне довольно прокатить по бульварам — от Гоголевского до Яузского, — скользнуть взором по знакомым с детства фасадам, по темным фигурам нахохлившихся под дождем классиков.