Екатерина с некоторого времени усердствовала казаться нежной родительницей.
Ведь император освобождал российский трон не столько для дочери генерала прусской службы, сколько для матери правнука Петра Великого. По крайней мере, за такового полагалось принимать маленького Павла. Само собой, никто не мог воспретить родительнице его иметь свое собственное мнение на этот счет.
В шестом часу трубы и барабаны едва подняли разоспавшуюся гвардию.
Расчесав волосы чужим гребнем, Екатерина вновь села на белого коня.
Утро было превосходно.
Лица гвардейских солдат казались мужественными и воинственными, тогда как они были злыми и мрачными с похмелья и короткого сна.
Свита становилась с каждым часом все более и более блестящей, пополняясь предателями.
И может быть, только подруга, гарцевавшая подле на вороной кобыле, несколько портила императрице настроение.
Трудно, вообще, сказать, отчего мы больше страдаем — от отсутствия друзей или от их присутствия.
Кроме того, отчаянному скупцу легче поделиться содержимым своего кошелька, чем честолюбцу — славой.
Полки шли, разломав строй и линии.
Сорвав с плеч в первые часы возмущения узкие и короткие мундиры прусского образца, гвардейцы теперь чувствовали себя вольготно в просторных старых кафтанах прошлого царствования.
У Троицкой пустыни к Екатерине явился вице-канцлер князь Голицын с письмом, писанным по-французски, от Петра III.
Екатерина встретила посланца улыбкой, которая ей самой казалась очаровательной.
Петр предлагал своей супруге разделить с ним власть.
— А что у вас, князь, делается в Ораниенбауме? — спросила Дашкова.
Голицын рассказал, как Петр, по просьбе дам, распустил тамошнее войско.
— Это очень разумно,— сказала Екатерина.
И, продолжая весело болтать с вице-канцлером, как бы забыла о письме своего супруга.
* * *
Алексей Орлов занял Петергоф без выстрела.
Но воинскую часть, верную императору, все же удалось обнаружить.
Это были голштинские рекруты с палками вместо ружей.
Петр старательно переписывал с листа, присланного Екатериной: «Того ради, помыслив я сам в себе беспристрастно и непринужденно, чрез сие объявляю не токмо всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российским государством на весь век мой отрицаюся».
За дверью тяжелыми шагами расхаживал Григорий Орлов.
Под окном ржали гусарские лошади.
Казалось, что Петр, писавший за небольшим овальным столом, думал только о том, как бы поизрядней вывести буквы.
И только когда шаги Орлова, доносившиеся из соседней залы, становились нетерпеливей и резче, Петр вздрагивал всем телом.