— Вот и кончил, — сказал он с жалким видом, — пойдите и передайте это, пожалуйста, господину Орлову.
Генерал, которого Петр считал преданным себе, взял бумагу. Солдаты разговаривали под окном хриплыми голосами.
Петр, крадучись, заглянул через пыльное стекло.
— Господи! Господи! Господи!
И задрожал всем телом, и заплакал и забился в дальний угол.
Столь страшен и звероподобен показался громадный одноглазый конногвардейский вахмистр, с которым бывший император ненароком встретился взглядом.
Фамилия вахмистру была Потемкин. В комнату вернулся генерал, которого Петр считал преданным себе.
— Пойдемте садиться в карету, — сказал генерал. — Елисавета Романовна и Гудович там дожидают вас.
Петр спросил с жалобным видом:
— Куда же повезут меня?
— В Петергоф, — коротко объявил генерал.
Гусары и конногвардейцы окружили четырехместную карету.
Генерал спустил на окнах зеленые гардины. Петр жаловался на озноб.
Толстая фрейлина всю дорогу грела своими широкими ладонями его холодные руки.
А был полдень, и солнце пекло.
В Петергофе влюбленных разлучили.
Дежурному офицеру бывший император сам отдал свою шпагу.
А ленту андреевскую и Преображенский мундир с него содрали.
И так как другой одежды не припасли, то он остался сидеть во исподниках, в нижней рубахе и босиком.
«…после того я послала, под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырех офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложенного императора за 25 верст от Петергофа, в местечко, называемое Ропша, очень уединенное и очень приятное, на то время, пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге…
Страх вызвал у него понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел все, что хотел, кроме свободы (попросил он у меня, впрочем, свою любовницу, собаку, негра и скрипку)».
Это принадлежит перу Екатерины II.
Скрипка бывшего императора была работы Лаврентия Гваданини; собака — породы мопсик; негра звали Нарциссом.
Просьбу же относительно любовницы не сочли мыслимым уважить.
— Что-то на сердце у меня нет спокойствия, — пожаловалась императрица Григорию Орлову, перевязывая ему ногу, зашибленную в голени.
— Чего ж так? — потянулся Орлов. — Теперь будто, матушка, сколько-нибудь против прежнего поспокойней.
И, хрупнув костьми, выгнул спину подобно большому, но гибкому животному. Екатерина сказала:
— Всякая мысль моя в Ропше.
И, положив на колени волосатую, тяжелую как бревно ногу, погладила ее нежно.
— Все о карауле думаю, да и как, право, не думать, когда и наше счастье и счастье целого отечества от такого вздора зависит.