Мчащаяся кровать.
Деревья, похожие на черные скелеты.
В девяти верстах от Москвы Фике вдруг замотала головой, словно желая вытряхнуть из нее страшную мысль, пронзившую сознанье: «Мы не доедем, что-то должно случиться, какое-нибудь несчастье».
Буераки, заваленные ноздрястым снегом.
Излучины укатанного пути.
В пяти верстах — Фике обозвала клячами шестнадцать дымящихся животных, вернее зверей, по какому-то недоразумению впряженных в сани.
И Елисавета Петровна, помнится, несправедливо ругалась на тихую езду.
Рыхлые сумерки.
Две желтые звезды в небе.
В трех верстах — камер-юнкер Сиверс от имени императрицы и наследника престола приветствовал высоких гостей.
— Ее императорское величество и великий князь, — уверял камер-юнкер, — считают минуты и секунды в нетерпении столь желательного свидания.
В восемь часов вечера красные петровские сани остановились перед деревянным головинским дворцом.
Еще не скинули рыжих собольих шуб, даренных императрицей, как в покоец вошел длинным прыгающим шагом Петр Федорович.
Заприветствовал кваком.
Голос у великого князя стал какой-то лягушечий, и рот тоже.
Нам кажется, что не глаза, а рот — истинное зеркало души.
Великого князя сопровождали фрейлины с крашеными щеками и принц Гессен-Гамбургский в кавалериях.
— Ах, какое счастье, что вы здесь! — оглушительно квакнул Петр Федорович, обращаясь к Иоганне-Елисавете.
Фике показалось, что у внука Петра Великого еще желтей стали глаза; «звезды, настоящие звезды».
«Что с ним сталось,—подумала Иоганна-Елисавета, — он совсем зеленый, как лягушка».
И воскликнула:
— Вы имеете прекрасный вид, ваше высочество. Видимо, климат этой необыкновенной страны принес вашей натуре неоценимые услуги.
— О, здесь самые мерзкие погоды, в этой России, — подпрыгнул, как на пружинке, Петр Федорович, — в Киле у меня никогда не было изнурительных лихорадок, а тут я только и знаю, что болею. В ноябре мне было так плохо, что я даже прогнал музыкантов из своей передней и приказал молчать кастрату, который пел, как ангел.
Болезненный юноша, вложив указательные пальцы в углы рта, растянул его, как чулок.
— Вот такую гримасу скорчил почтенный медик Бургав, когда ему принесли эту новость. А затем, мне передавали, он пробурчал: «О, это очень дурной знак!» Каналья знал, что я больше всего на свете люблю музыку.
И великий князь вторично подпрыгнул, как на пружинке.
Иоганна-Елисавета подумала: «Ах, какой же он невыносимый паяц».
А сказала:
— Ах, ваше высочество, как ярко вы умеете вести беседу!
Петр Федорович оглянулся. Их разговор внимательно слушала красноносая фрейлина, не понимающая по-немецки ни одного слова.