«Блин поджарится, сам свалится», — сказал вслух Алексей Петрович, подумав «о первейшем своем злодее» маркизе Шетарди.
«Тонконогий черт!»
После шведской войны маркиз был отозван из Петербурга.
Король, вызвав его в Версаль, просил показать елисаветинские подарки.
Шетарди хвастался драгоценностями и мехами. Прикинули, как на ярмарке.
«Покупаю за 1 500 000 ливров», — пошутил король.
Цену, на всякий случай, дал скромную.
В ноябре 43‑го года Шетарди, по желанию Елисаветы, вернулся в Россию. Однако в качестве посла принят не был, так как верительных грамот с императорским титулом для монархии не предъявил.
«Имею известность, что войск французских бригадир Шетардий снабжен вверяющими письмами двух образцов, в одном государыня титулуется императрицей, в другом царицей, — говорил сенату Бестужев-Рюмин, — господин Шетардий имеет напрасное воображение выторговать союз с Россией за титул».
Проживая при русском дворе простым и, как говорилось тогда, «бесхарактерным человеком», Шетарди играл в большую политическую интригу.
«Ссажение вице-канцлера, — писал он из России в цифирном пассаже, — есть такое дело, как совершенно необходимое наперед учиниться имеет».
Перевод с французского не очень складный, но сделан он был человеком полезным — статским советником Гольдбахом из Бестужевской коллегии по иностранным делам. Этот статский советник, полунемец, полуеврей, обладал «особливым искусством» подбирать ключ к таинственной цифири депеш чужеземных.
«Поверьте, месьё, в варварской стране повар и амур сильнейшие союзники», — как-то сказал Шетарди своему приятелю Мардефельду.
«Есть еще третий союзник достаточно сильный», — отвечал пруссак.
«Кто же это?»
«Осторожность!»
«Ах, дорогой друг, только играющий мелко рискует много проиграть».
«Вы это серьезно думаете ?» — спросил пруссак, привыкший оценивать слово по его весу, а не за блеск.
«Я думаю, что счастье есть наилучший расчет», — улыбнулся француз.
«Я бы сказал несколько иначе», — возразил скучный собеседник.
«А именно?»
«Что расчет и есть счастье».
«Вы очень храбры, месье. Вы даже не боитесь оскорбить счастье, предлагая ему подмогу».
Маркиз был остроумен не только в дружественной беседе за стаканом вина, но и в обильных донесениях к своему двору, писанных в цифири, вполне непроницаемой, как он полагал, для непосвященных.
* * *
Бестужев отошел от зеркала, в которое смотрелось также и мглистое утро.
Краснолапый голубь сел на подоконный вычур и заглянул в комнату.
Колокола пели согласными голосами.
Алексею Петровичу надоело слушать изо дня в день эту московскую музыку.