Золотой струйкой бежал песок в часах, высившихся посреди квадратного двора.
Сновальщик, шмыгнув веснушчатым носом, сказал:
— Все бедства наши чтоб перьями описать, и чернилов, верно, в России недостанет, а коли словами, так летнего дня — мало.
И две большие веснушки под рыжими бровями Петуха погасли.
Тяжелые фабричные мухи летали над головами.
— А когда к станам вернетесь? — вдруг спросил скучный князь, поддерживая пальцами запухшие веки. — Если завтра наутрие к станам вернетесь и сукно стричь станете и чесать станете, никаких наказаниев вам не будет и все преступства ваши прощаются, а коли не вернетесь, пеняйте на свое злодейство. Постирали порты в Москве-реке и хватит. И глаза на меня не пучьте, я по-российски говорю, всем и каждому понятно, пусть он даже дурак.
Слушая одним ухом томительного князя, Петр Иванович думал: «А что, если Ванюшка, сучья негодь, не уважит государыню? Ох-ох!»
В домы возвращались на рысях. Скучный князь, не противясь, перешел в шуваловскую карету.
— При Владимире Мономахе у нас в Киеве и в Новгороде изрядные делали сукна и торговали ими в Европу. Нашими сукнами иноземцы одевались. Я это, нелицемерный друг мой Владимир Абрамович, у летописца читал. А теперь что? Да ведь в такое шишковатое дерьмо только, подкупив совесть, солдата обрядить можно. Даже не верится, что живешь в XVIII цивилизованном веке. Нет, друг мой нелицемерный, для славы отечества надобно иметь крайнее старание, чтобы мы, просвещенные вельможи, из рук дикого русского купца выдрали финансы, откупа и промышленность. Не дальше чем в прошлый четверток или середу я у вас в Мануфактур-Коллегии наткнулся на ведомость от шелковых фабрикантов, так это же смехи, друг мой Владимир Абрамович! А ну-ка скажи мне, Ваше сиятельство, сколько пар шелковых чулок или сколько персидских кружев во весь год имеют силу сделать российские фабриканты?
Потерев запухшие веки, князь сказал:
— Нет у меня этого как-то в голове, сколько могут они изготовить.
— Ну, я тебе тогда скажу: чулок шелковых — сто пар, а персидских кружев — двести косяков. Ведь это же, ваше сиятельство, громкие смехи для нашего цивилизованного века.
— Да, это маловато, коли сто пар, — кивнул вытянутым носом скучный князь и подумал: «А вот когда ты, друг мой нелицемерный, рыбкой стал торговать, это уж не громкие смехи стали, а горькое горе для всей России. Кругом люди подавились твоей рыбной костью, такую цену вздул».
Обугленные улицы наводили грусть.
У зданья в два жилья, обшитого резной вычурой, скучный князь попросил оставить карету.