Дни бежали стремительно, как бетонная полоса под шасси самолета. Тренировки, занятия, опять тренировки. Бешеная карусель центрифуги, изнуряющая жара термокамеры, парашютные прыжки — как будто заново осваивал и землю и небо. Но вся эта круговерть, казалось бы, выжимающая последние силы, что-то меняла, оттачивала и в душе и в теле, словно бы прилаживала к заветному креслу в кабине «Союза». Окончательно освоившись, понял, почему так неудержимо мчались дни: вся жизнь космонавта, который готовит себя к полету, ведет отсчет дням не по настоящему, а как бы по будущему времени, словно стрелки на циферблате жизни переведены на несколько часов вперед, на те предполагаемые секунды, когда под ракетой неземным землетрясением загрохочет огонь и дым. Именно предполагаемые, ибо о времени старта лучше всего говорить, сидя уже в корабле. Ясно было только одно: раньше него полетят те, кто раньше пришел в отряд. Значит, главное — ждать. Готовиться и ждать. Он не знал, не мог даже предполагать, что в свое будущее прилетит через прошлое, через полыхающее огнем небо войны.
Голубел бездонным занебесным светом апрель. С тех пор как Юрий Гагарин начал им эру космическую, этот месяц всегда вселял в сердце чувство ожидания, какого-то неизъяснимого праздника. Теперь как бы на стапелях стоял новый, вот-вот отчаливающий в плавание корабль, и первый капитан этого корабля, темноглазый, не скрывающий в глазах счастья, пожимал на прощанье руку — ни тени тревоги, только сосредоточенность, обозначенная упрямой складкой на лбу. Легкость, прочность, даже элегантность в движениях, какой бывалые летчики — не для внешнего эффекта, а по выработанной привычке всегда быть собранными — отличаются от необлетанных своих собратьев. Владимира Комарова отличало многое, и потому именно его назначили в первый испытательный полет. Да это уже была работа, нужная и опасная работа — учить летать новые корабли.
Снова прогремел над байконурской степью ракетный гром, снова, превратись в огненную звездочку, растаял в заоблачье корабль, и лишь спокойный, рассудительный голос Владимира Комарова доносил сквозь сотни километров высоты такие нужные, такие ожидаемые вести:
— Я — «Рубин»! Я — «Рубин»! Вас понял, все хорошо. Перегрузки небольшие, совсем небольшие… Обтекатель отделился… Сейчас открою шторки иллюминатора… Черное небо… И в левом и в правом иллюминаторах — черное небо. Солнце где-то подо мной, сзади. Приступаю к выполнению программы…
Корабль был что надо! И это чувствовалось по голосу испытателя. Все шло хорошо и даже отлично. И он, оставшийся на земле бывший летчик-испытатель, быть может, как никто другой, понимал, прислушиваясь к лаконичным докладам с орбиты, повинуясь чистой, выработанной годами интуиции, что настроение у Владимира приподнятое, парящее, то самое настроение, какое делает, словно живыми, продолжающими тебя самого еще час назад чужие и холодные крылья незнакомого самолета.