— Мама-а-а!
Тут его кто-то подхватил и поднял. Сквозь мокрые, в слезах, глаза перед ним дрожало чье-то черноусое лицо. Он не сразу узнал Дениса, но вдруг увидел его белозубую улыбку и услышал его голос:
— Эх, дурень!
Денис отбросил мальчишку через плетень в загаженную солому, он шлепнулся и замер.
А Денис гнал своего коня, и рука уже устала от взмахов сабли. Впереди скакали его люди, он обгонял их.
По большаку улепетывали французские конники, и здесь Денис увидел Катерину, которая нагоняла французского офицера.
— Подожди меня! — крикнул Денис, но он был еще далеко и гнал, гнал своего вороного.
Катерина, согнувшись, как приросла к коню. И теперь глаза ее, ставшие по-кошачьи злыми, были сужены и непримиримы. Она целилась в скакавшего впереди офицера, ее рука прыгала, и тогда она чуть придержала лошадь и стала целиться долго, терпеливо, по-крестьянски, чтобы — наверняка.
Офицер, оглядываясь, крутил коня, бросая его из стороны в сторону.
Катерина выстрелила. Мимо! Офицер с маху развернулся навстречу ей и поднял пистолет.
— Катя! На дыбы, на дыбы возьми! — в отчаянии кричал Денис.
Офицер выстрелил. Полыхнуло жаром в ее груди, и она начала безжизненно сползать. Вихрем налетел Денис на офицера, и сабли их схлестнулись. Никогда и ни с кем не бился он с таким бешенством, как сейчас…
И был слышен звон сабельных ударов, ржанье возбужденных коней, а кобыла Катерины тихонько отходила в сторону. Все медленней отходила она, волоча ее за собой, пока, наконец, не остановилась где-то в стороне от обочины, уже у самой реки, покрытой чуть оттаявшим льдом. Прозрачная вода пошевеливалась тонким слоем у кромки. Зацепившись ногой за стремя, распластав руки, Катерина уткнулась лицом в эту живую воду.
Офицер рухнул на землю, и конь со сбитым набок седлом шарахнулся от него. Денис подбежал к Катерине.
Он опустился перед ней на колени, до боли сжались его губы, дергалась щека.
Его лицо было в слезах.
Видел ли он, что тело ее пропахало в снегу дорогу и обнажились осенние листья, а в них прорывалась нежная, зеленеющая трава — не этого, а будущего лета…
Наверно, уже не одни сутки он сидел в избе, взлохмаченный, мутный, в расстегнутом армяке, уставившись в догорающую свечу. Солнечные лучи едва пробивались в оконце. На столе стоял штоф и несколько бокалов, остывший самовар, лежали исписанные листы, обгоревшее перо и иконка, подаренная Катериной.
Денис взял один исписанный лист, свернул его трубочкой, зажег с одного конца и раскурил трубку.
У крыльца Васька Буделек не пускал в избу Бедрягу и незнакомого франтоватого офицера.