К тому моменту, как моя мать увидела его, выйдя из дома с намереньем приобрести пакет молока и буханку хлеба, Миико уже решил свою проблему – лежа, не двигаясь. Хорошо, что во дворе не было ковра…
Загулы Миико начались спустя несколько лет после побега его матери. Из них Миико возвращался истощавший и невероятно грязный – с наивным убеждением, что под грязью не видно желтых, почти рассосавшихся за период его шатаний синяков.
Очередной его побег едва начался, когда я наткнулся на Миико на пустыре. Я нечасто приходил на место, где сквозь мои болезненные воспоминания все виделось мне как в красном мареве. Но в тот день меня одолело иррациональное ощущение, что моя сестра спустя все эти годы все еще витает над пустырем, и даже если в физическом смысле она навсегда потеряна, я могу соприкоснуться с ее духом.
Миико не обрадовался мне, но остался сидеть, где сидел – на бетонном блоке, из которого торчали ржавые металлические петли. Подошвой раздолбанной кроссовки он катал камень, что сопровождалось скребущими звуками – камень терся об осколки стекла, усеивающие практически каждый клочок земли на пустыре.
– Осень. Жопу на бетоне отморозишь, – предупредил я назидательным тоном и сел рядом.
У Миико на лице был сплошной синяк, и я сказал:
– Да плевать уже, я все вижу.
И тогда Миико заплакал.
Глупо было расспрашивать, бессмысленно пытаться успокоить, и я молча сидел на расстоянии трех ладоней от него, вцепившись в ржавую петлю. Холод металла пробирался под кожу, чтобы остаться там и после, когда я уже побреду прочь с пустыря, так же как в Миико останется его незаживающая душевная рана. Каким естественным и привычным все выглядело в сером свете, сочащемся с тусклого неба… что для кого-то ужасный день, для другого лишь один из череды мутных будней.
Сидящий вот так, сжав коленки, хрупкий Миико с его нестрижеными кудряшками походил на девчонку. Удивительно, но даже сейчас можно было заметить, какой он на самом деле красивый. «Быть таким хорошеньким неприлично для мальчика», – однажды заявила ему незнакомая тетка на улице, озвучив, я думаю, ту причину, по которой отец с особым удовольствием разбивал ему лицо снова и снова.
Слезы Миико были мелкими, не падали, а медленно ползли по лицу, и возникало ощущение, что он плачет не по-настоящему. Может, потому что ему не становилось легче от этих слез, а только еще хуже. Я ждал неизвестно чего, не произнося ни слова, пропитываясь горечью Миико, чувствуя его сдавленное отчаянье, которое никогда не выразит себя в полную силу. Миико не смотрел в мою сторону, и в этот пустой вечер мне казалось, что полоса боли – его, которую я знаю, и моей, которую он знает – все, что нас соединяет. И еще…