и дневниках
[2030] писать о том, что их бивак был прямо на поле битвы. Кастелан, например, бывший при Главной квартире императора и заночевавший, как и гвардия, возле Шевардинского редута, оказавшись той ночью под открытым небом (как уже упоминали, одна из императорских палаток, обычно отдававшаяся офицерам Квартиры, на этот раз была предоставлена Мюрату), вынужден был вместе с товарищем положить два русских трупа один на другой, чтобы те «послужили стулом вокруг огня»
[2031].
Где-то там же, возле императорских палаток, ожидал поздним вечером свой скромный ужин полковник Лежен. В его памяти одна за другой пробегали картины великого сражения. Будучи живописцем, он особенно запомнил картину взятия «большого редута»: «Очень эффектно, – вспоминал он, – выделялись столбы пыли и серебристого дыма. Вот осколок гранаты разбил бочонок с дегтем, которым русские смазывали оси орудий и повозок, и немедленно багровое пламя полилось по земле, извиваясь, как раскаленная змея, и поднялось вверх, сливаясь с облаками и отбрасывая на землю темные пятна»[2032]. Позже Лежен запечатлеет на полотне, похожем на огромную икону, все то, что потрясло его воображение в тот день: смерть бедного Фердинанда Ларибуазьера, атаку храброго Мюрата, вручение шпаги Лихачеву (на полотне ее почему-то вручает Бертье, и русский генерал, униженно согнувшись, все-таки берет оружие из рук благородных французов) и, конечно, последнюю атаку «большого редута». Но помимо живописных сюжетов, Лежен думал еще об одном: он, как и многие вокруг, был разочарован результатами сражения, обвиняя в этом Наполеона. В 3 часа утра Лежена разбудят и отошлют к русским линиям посмотреть, что делает неприятель[2033].
Гвардейская кавалерия, в отличие от пехоты, оказалась в более выгодном положении, расположившись на опушке леса. Дюмонсо, капитан полка гвардейских шеволежеров-лансьеров, подкрепившись скромным ужином, состоявшим из сваренной крупы и куска сахара, растянулся на подстилке из мха и сена, удобно прислоненной к стволу дерева. Его слуга Жан приготовил лежанку таким образом, чтобы, прикрытая с одной стороны деревом, с другой она была открыта пылающему костру[2034].
Наполеон провел в своей палатке ужасную бессонную ночь. Его лихорадило, он метался в постели, вздрагивал… Много раз он восклицал, ворочаясь в постели: «Что за день! Что за день!»[2035]
Что же русские? К ночи полковник К. Ф. Толь донес Кутузову о «невозможности» защищать позиции с оставшимися 45 тыс. солдат, «особенно когда у Наполеона целый гвардейский корпус не участвовал в сражении». Русский главнокомандующий дал приказ об отходе. Действительно, только несколько полков русской армии понесли незначительные потери и не были расстроены: пять егерских полков, два полка гвардейской пехоты (Преображенский и Семеновский) и, как иногда в этом ряду называют, Псковский пехотный. В совокупности это составляло около 8–9 тыс. регулярных войск. «Иные полки почти совершенно исчезли, и солдаты собирались с разных сторон. Во многих полках оставалось едва 100 или 150 человек, которыми начальствовал прапорщик», – вспоминал будущий декабрист Н. М. Муравьев