Меня неизменно просили почитать стихи, но почти всегда в середине чтения раздавался звонок, родители бросались к дверям, Гапа тоже, лишь Иваша, улыбаясь, смотрел на меня, не знающего, продолжать ли чтение:
— Молодец, Игорек, — говорил он и гладил по голове маленькой твердой рукой.
Из прихожей доносились звонкие поцелуи и кряхтенье Чеховского, стаскивающего с ног боты, по цокоту каблучков можно было определить, что и Верочка, и Миля уже облачились в принесенные с собой лаковые и шелковые «лодочки», но еще раньше с замиранием сердца я прислушивался к доносившемуся негромкому голосу, шагам… И являлся Сарычев. Я знал, что его взгляд сразу же остановится на мне, словно определяя, я ли это, а затем он торжественно протянет мне руку и крепко пожмет.
Он всегда задерживал мою руку в своей, смотрел вопрошающе, недоверчиво, ревниво. Ах, как же он не чувствовал, что хочется мне прильнуть к нему, прижаться и не отпускать, ибо никого я так не любил, никого не боготворил так, как Дмитрия Борисовича Сарычева…
Может быть поэтому лучше всего я помню то, что непосредственно с ним связано: встречи, разговоры, взгляды, вечера у нас дома и Новый год на его даче на краю Москвы, в сказочном месте со сказочным названием Серебряный Бор…
— К столу, к столу! — приподнятым тоном провозглашал папа, и все прямо из прихожей шли туда, где под мраморным плафоном, прозрачным, как человеческое тело в солнечный день, дышало пиршество. Потом на плафоне неведомо откуда появилось бурое пятно, и он перекочевал в прихожую…
— А «наполеон» будет? — спрашивала Миля.
— Будет, — улыбался Иваша, знавший все секреты и нашего дома.
— Я сажусь к фаршированной рыбе, — сообщала Верочка.
Ну и так далее…
Мамина улыбка находила меня, я шаркал ножкой, говорил прощальную французскую фразу… Меня уговаривали остаться, я оставался — таков был ритуал — через десять минут незаметно удалялся… Но десять минут принадлежали мне: это был мой праздник.
Первый тост произносил Иваша. Мы все вставали, замирали с благостным выражением лица, молчали, точно по покойнику; пили до дна, даже папа, который почти никогда не пил, а если и пил, то капельку… И тут же набрасывались на еду.
Никто не владел так искусством ножа и вилки, как мой папа, — его умелая, изящная вивисекция яств вызывала у Ерофеевых те же чувства, что и мои воспитанные таланты…
Им, скороспелым нуворишам, эти дары и свойства казались природными, а следовательно, непостижимыми…
Второй тост был за маму. Шли целоваться, лишь Сарычев никогда этого не делал — он был настоящим мужчиной, сдержанным в проявлениях эмоций.