— Точно! Думал! — Сарычев хмыкнул и продолжал совсем другим тоном, — Андрей, я хочу, чтобы ты понял, почему я так… и не потому, что это требует оправдания, а только, чтобы ты конкретно понял, что это…
— Нет, — резко перебил его Чеховский, — венерологом еще куда ни шло, но исповедником — не желаю! Грехи ваши друг другу и прощайте, а у меня своих полно… одевайте штаны, Дмитрий!
Подождав минуту, я звякнул ложечкой и, вяло поздоровавшись, прошел мимо.
Думаю, что он действительно так сильно любил мою маму, что все остальное было ему глубоко безразлично, и только ради нее, а потом в память о ней он лицемерил, заходя в детскую и целуя меня, говоря: «и возьмем сына», спасая из детского дома, приютив, воспитывая… Может быть, он старался полюбить меня, — уверял себя, что любит, хотя на самом деле — платил долг!
Пусть и не полностью… Внутренне Дмитрий Борисович оправдывал свое нежелание окончательно приблизить меня тем, что верность, честность, самоотверженность возникают в человеке один только раз, а, утраченные, возвращаются лишь в виде формы: он хотел, чтобы семи-, восьми-, девяти- и, наконец, одиннадцатилетний мальчик наперекор всему отстаивал право быть сыном своих родителей…
Более того, ему, видимо, казалось, что взрослому человеку, отягощенному знанием причин и следствий, намного сложнее сохранить в бесчисленных испытаниях собственное достоинство, чем ребенку, который не только должен, но еще и безбоязненно может не отрекаться от тех, в кого верит…
Как бы не так! Я это познал на своем опыте, когда незадолго до отъезда из Бердянска сбежал однажды под вечер на местный стадион, находившийся в двух кварталах от дома, где мы снимали; облупленные на носах ботинки и Верочкины черные лайковые перчатки на руках выдавали мое желание и готовность участвовать в игре даже вратарем, хотя лучше бы вратарем-гонялой… Там уже играли, и на этот раз не чьей-то драной кепкой, консервной банкой или стеклянным поплавком от сетей, а настоящим, упругим, резиновым мячом… Я стал у штанги, прислонясь к ней плечом, в ожидании, когда меня позовут играть, остервенело скреб укус слепня под коленкой, но меня не хотели замечать: мальчишки просто-таки упивались тем, что я для них не существую…
Они кричали, падали, поднимали взрывы пыли, спорили, обвиняли кого в жухании, кого в кувании: большинство играло босиком, лишь один — в сапогах да двое в перетянутых остатками шнурка ботинках. Эти обутые — мало им восторга и зависти — еще били остальных по ногам, наступали на пальцы.
Что мне в них?! Они не ведали о стадионе «Динамо», о лошадях в белых чулках, о милиционерах, позвякивающих медалями, о золотых ребрах вратаря Леонтьева, о ресторане, где на подносе официанта от дуновения воздуха трепещут белые хвосты… Это они должны бы обступить меня и спрашивать, спрашивать, пока не прибежит испуганная Верочка и, проверив, на месте ли нос, уши, глаза, уведет, сердито и облегченно упрекая… Отскочил мяч, я бросился к нему и ударил, возвращая тем, кто не замечал меня…