Надо было уйти, но я решил не ждать, а просить, требовать, терпеть, добиваться.
— Пацаны, — крикнул я сначала из-за кромки поля, потом войдя в игру и обращаясь то к одному, то к другому. — Пацаны, возьмите меня…
— Лети отсюда, колорадский жук! — отозвался один из них.
— Я хочу играть с вами!
— Мы с колорадами не играем!
— Ну разве я виноват, что колорад?!
Тут они смутились.
— Конечно виноват, а кто же еще… батька с мамкой колорады и пацанчик колорад!
Они издевались надо мной, однако… игра остановилась. И тут я понял, что ничего не потерял, признавшись в своем пороке, смирившись, согласившись на все, лишь бы оказаться среди них…
— Папа с мамой в тюрьме… — сообщил я: это была моя козырная карта. Теперь на меня должно было выплеснуться сочувствие, а всех их охватить такой стыд, такое чувство неловкости, что каждый, даже противник, постарается пасовать мяч мне…
Мальчишки переглянулись…
— Бежи отсюда! — выкрикнул чОдин и поднял кулак…
Я в недоумении отступил…
— Бежи! — мальчишка стал искать что-то на земле, как ищут или делают вид, что ищут камень, желая прогнать Собаку…
— Я наврал, моя мама — она здесь, недалеко… на улице Розы Люксембург, 12, а папа — ученый…
Парень отыскал гальку и запустил в меня, я побежал, все бросились за мной, преследуя, но не догоняя…
Ни в Бердянске, ни вернувшись в Москву, я никому ни в чем не признался. Меж тем я уже был другим: самым сильным моим желанием было покинуть дом Сарычева, наказать его своим уходом и любой ценой, приобщившись к большинству, дождаться когда-нибудь дня, когда Дмитрий Борисович, Андрей Станиславович, Иваша, Василий Саввич — все будут искать во мне сына и сдержанно просить прощения за прошлое…
Свернувшись калачиком под одеялом, я решил, что прощу их…
Я вернулся в Москву ДРУГИМ, уже чувствуя в себе силы отречься от своих, чтобы полюбить всех; учился этому каждый день, каждым взглядом, брошенным на Сарычева, Верочку, на их друзей.
О, если бы тогда меня вместе со всеми приняли в пионеры и разрешили участвовать в военной игре в Сокольниках, неужели бы я не придумал себе подвига, чтобы все с облегчением могли забыть, кто мои родители и кто их друзья, тайно от всех им сочувствующие.
— Потому что ты — сын врагов, — просто и без злобы объяснил мне вожатый, глядя в сторону…
Но разве я не хотел быть не их сыном?! Мог ли я сам что-нибудь изменить, разве что броситься на колени перед Сарычевым или начать целовать Верочке колени?!
Нет, они еще будут просить у меня прощения, только простить их я уже не смогу, — думал я, скручивая неумелую петлю из негнущегося телевизионного кабеля.