Все-таки глупо я себя веду, невежливо, неучтиво. Каким-то тяжким, почти похмельным свинцом налита моя склоненная голова, будто бы не лестным предложением меня теперь соблазняют, а подвергают заслуженному разносу. Одно дело — с достойною скромностью опустить на мгновение взор и совсем иное — в ответ на самые благожелательные резоны тупо молчать, уставившись при этом в поверхность стола, словно нет для меня сейчас задачи важнее, как только проследить прихотливое совершенство дубового среза. На мгновенье мне удается взглянуть на себя как бы со стороны: не только что радости не выражает моя согбенная фигура, но даже и приличного случаю любопытства, удивления, хотя бы оживленного интереса.
— Да-а, — с небывалой задумчивостью подводит редактор итог, — не рвешься ты, это я вижу. Не горишь энтузиазмом. Вы, мол, меня осчастливить собрались, а мне это, простите, до лампочки. Так, что ли? Я горд, я выше ваших предложений. А то, не дай бог, подумают, что привлекает меня карьера.
Усилием воли я подымаю голову с тем, чтобы оспорить эту свойственную мне якобы вызывающую браваду, мой взгляд, надо думать, только укрепляет редактора в справедливости его догадки.
— Вот такие мы благородные, — продолжает он в знакомом уже издевательском ключе, — такие бескорыстные.
И вдруг словно нож к горлу приставляет:
— А о деле ты подумал? Кому ж ты его завещаешь, если самоотвод берешь? Тем, кого про себя презирать привык, настоящим карьеристам? Они-то терзаться не станут, не беспокойся, не изведут себя сомнениями! А у тебе подобных еще один повод появится для вздохов и подначек в коридоре: вот, мол, кому у нас оказывают предпочтение. А оказывают, между прочим, тебе. Тебе, для пользы дела.
Совершенно по-домашнему, по-семейному срывается редактор, грохнув по столу, нет, не барственной мягкой ладонью, вполне, оказывается, увесистым мужичьим кулаком.
— Нет, какой эгоизм, а! Так себя любим, что ничем не хотим себя утомить! Никакой ответственностью. Что за извращенная логика! Лишь бы только невинность соблюсти, так называемую невинность, учти, так называемую! А что будет с работой, с профессией, с общим делом — это, видите ли, не входит в круг наших моральных проблем. Хороша мораль! Шкурничество наизнанку!
Павел Филиппович с маху захлопывает кожаную папку, по неведомым мне причинам до сих пор разложенную перед ним, и начинает с обстоятельностью шахматного игрока переставлять на необъятном своем столе различные предметы, каждый из которых — и мраморная пепельница, и старинный бронзовый пресс, и кожаный стакан для карандашей и фломастеров — помимо практического назначения полон еще и особого, единственного, едва ли не политического смысла. Трудно не понять, что аудиенция завершается.