«Москвич» с маху приземлится на склоне холма, шоферы грузовиков в порыве братского восхищения грянут что есть мочи: «Ура!», а дядька в ямщицком тулупе аж сорвет с головы шапку:
— Привет рабочему классу!
— Тем же концом по тому же месту, — ответит Саша. — Еще встретимся вот так вот, не приведи бог, лихом не вспоминайте!
И мы вновь отправимся в путь, и путь этот окажется мучительно нескончаем, всякий раз, как только мы позволим себе подумать о том, что самое трудное наконец позади, иначе ведь и быть не может, судьбе угодно будет послать на наши головы все новые и новые напасти — поломку редуктора, вязкие солончаки, потерю курса в осенней непроглядной мгле; в этом смысле наша дорога может считаться как бы моделью самой жизни, в которой тоже, как известно, обольщаться не приходится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. И все же они кончатся, наши неисчислимые беды, в тот момент кончатся, когда иссякнет уже всякая надежда на счастливый оборот фортуны, и текучей грязи придет конец, и солончаки затвердеют от ночного морозца, и пустынное шоссе внезапно ляжет перед нами, залитое светом взошедшей луны, неправдоподобно ровное, — мы и ездить-то без ушибов и ударов отвыкли, — прямое, будто бы не в Семипалатинск ведущее, а в совершенно иную жизнь, о которой ровным счетом ничего не известно, кроме предчувствия, что она прекрасна.
И я пойму неожиданно, что жизнь эта наступила, я осознаю вдруг с обморочной нежностью, что вокруг ночной теплый Крым, тяжелый и редкий накат волны гулко раздается под боком, шуршание туи и тамариска, женщина с лицом, проясненным от загара, с рысьими длинными глазами окажется рядом со мною. Куда это идем мы с нею по лунному саду? В какие дома стучимся, увитые плющом, окруженные кустарником? И почему в одном из них, пропахшем полынью, при свете зеленой лампы, за столом, уставленным вином, заваленным виноградом, мне сразу же становится неизъяснимо хорошо? Ведь никого из этих людей я в глаза раньше не видел. Я знаю лишь женщину, которая привела меня сюда. Только что мы стояли в саду, первый ветер осени, еще совсем теплый, но уже затаенно свежий на исходе каждого своего порыва, шумел в акациях и оливах. Я люблю ветер еще с самого детства, в душе моей он неизбежно вызывает смятение, как на морской поверхности. Отчаяние распирало мне грудь, подступало к горлу. И вдруг, без всякой внутренней подготовки, подхваченный порывом ветра и накатом невидимой волны, я стал говорить этой женщине о своей любви и о том, что она бескорыстна и ненавязчива, можно даже сказать, что ее она не касается, в том смысле, что не обязывает ее ни к каким самым внешним условностям, только меня одного касается она, и ничего мне не нужно — ни взаимности, ни снисхождения, ни тем более жалости, я знаю, на что иду, и сам за все отвечаю.