Испугавшись таких предчувствий, я ставлю на прилавок недопитую кружку и суетливо, бочком-бочком, протискиваюсь сквозь задушевные компании на свет божий.
Мужчина на школьном стадионе все еще семенит по гаревой дорожке, все еще убегает от инфаркта и холецистита с лицом обреченным, несчастным и жалобно-целеустремленным.
Возле самого подъезда на моем пути возникает Алик Григорович, сосед с двенадцатого этажа. Как всегда, он провожает даму, и она, как всегда, выше его почти на голову, что, впрочем, естественно, учитывая небольшой рост Алика, несмотря на монументальные платформы и высокие каблуки. Алик вроде бы и гордится юной своей дамой, и вместе с тем как будто бы ее стесняется, а потому держится как бы и рядом с нею, и в то же самое время чуть поодаль от нее. И при этом не перестает лучезарно улыбаться. Я-то уже знаю, что улыбка эта при всей своей учтивости окружающим вовсе не предназначена, то есть предназначена совершенно в обратном смысле, поскольку выражает снисходительное пренебрежение Алика и нашим кооперативом, и очередной подругой, как родная сестра похожей на остальных его подруг, и всем на свете. Бог знает, на чем оно зиждется. Быть может, на совершенном его житейском благополучии. Или же на знании грубых истин, подкладочной стороны бытия. О своих занятиях Алик рассказывать не любит, «темнит», не то чтобы поощряя слухи о деликатной своей, едва ли не дипломатической миссии в недалеком прошлом, но и не опровергая их, благо уж они разошлись по дому. О том, что на самом деле Григорович зубной техник, я узнал случайно от председателя нашего кооператива, который по оплошности похвалился замечательными протезами, обаятельнейшей, заражающей улыбкой, хоть в кино снимайся. Служит Алик в какой-то заштатной ведомственной поликлинике и там по строгой рекомендации принимает своих кредитоспособных клиентов. В их число я вряд ли когда-нибудь сумею попасть, зато я удостоился чести быть приглашенным в Аликову квартиру, она потрясла меня великолепием отделки. Вот уж кому не требовалось никаких посторонних советов по части устройства холостяцкой гарсоньеры, даже вообразить невозможно, что наши с ним однокомнатные квартиры родные, единоблочные сестры. Кухня в Аликовых апартаментах превращена в кабинет, изысканный до чрезвычайности и даже немного женственный, пахнущий духами, однако же и деловой, несомненно, даже машинка «оливетти» стоит у Алика на резном карельском бюро. Не знаю уж, зачем она ему понадобилась, скорее всего как изящная и к тому же «фирменная» вещь, необходимая джентльмену для полноты интерьера. Итак, в кабинете все создано для дела, а в комнате — для любви. Я полагаю, что и Мишина фантазия спасовала бы в данном случае перед комфортом такого размаха. Что, в сущности, воспевал Миша? Пошлую выдумку современного радиофицированного соблазнителя, балаганный светоэффект. В спальне же Алика чудом возродилась пряная атмосфера декадентского будуара, — то ли лиловые бархатные шторы тому причиной, то ли стильная мебель неизвестного мне назначения, то ли кровать в алькове, похожая на древнерусскую ладью.