Клинические лекции по душевным болезням (Маньян) - страница 113

В… Мария, дочь предыдущей больной, поступила в приемное отделение 25 октября 1886 г. в один день с матерью, с которой сожительствует. Последняя, страдая хроническим бредом, повлияла своими бредовыми высказываниями на слабый рассудок дочери — впрочем, влияние матери не исчерпывает ее болезни. Если она и переняла от матери некоторые ее галлюцинации и идеи преследования, то и сама она, и уже давно, также продуцирует бред подобного содержания.

Больная была задержана с матерью при уже названных обстоятельствах: последняя, находясь во власти бредовых переживаний, вообразила, что полицейский, прикасаясь к пуговице мундира, делает ей непристойное предложение (этому предшествовали известные слуховые галлюцинации). Мать сообщила об этом дочери — та, желая выразить презрение полицейскому, подняла юбку и обнажила бедра. Для нее это означало: «На, дурак, хочешь смотреть, гляди!» Их задерживают и помещают в больницу.

Лицо ее почти лишено выражения. Имеется явная лицевая асимметрия, мимика лишь временами разнообразится тиками, которых больная не замечает.

Умственное развитие ее соответствует выраженной дебильности, граничащей с имбецильностью. Несмотря на свой возраст, В… сохраняет детскую непосредственность, которую сама ругает: «У меня детский характер, я не могу защитить себя, всем уступаю». Она не способна к сколько-нибудь длительному сосредоточению внимания и, когда выходит из дома, часто забывает, зачем вышла. Когда с ней заговаривают, она с трудом постигает, чего от нее хотят: начинает отвечать правильно, затем теряет нить разговора, речь ее становится путаной и пространной, полной непонятных намеков — можно вынести впечатление, что она сама не знает, что хочет сказать. В детстве ее поместили в монастырь, она выучилась читать и писать, но позднее так и не смогла приспособиться ни к какому ремеслу, хотя очень хотела этого. Работала она только поденно, несколько раз ее брали на какое-то время в прислуги, но полная неспособность к работе и, сверх того, ее странности, которые мы опишем ниже, приводили к тому, что от нее всякий раз быстро освобождались. Случалось и так, что ей не платили при этом за сделанную работу, что стало в последующем предметом ее бредовых интерпретаций. Она всегда жила в нищете, в обществе матери, которая, вначале вследствие своего исходного психического состояния, затем — развившегося бредового психоза, тоже не смогла найти себе постоянную работу. Обе собирали милостыню, но могли и с презрением ее отвергнуть — чаще же всего жили на средства, посылаемые братом больной. У нее рано обнаружилась половая распущенность, она впоследствии усилилась и стала сопровождаться выпадением памяти на эксцессы в этой области. В школе она активно онанировала, теперь, отличаясь явной склонностью ко лжи, отрицает, что продолжает практиковать акты взаимного онанизма, но характер ее ответов позволяет в этом усомниться. В 15 лет она простодушно разрешала отцу себя ощупывать. «Однажды, говорит она, когда я спала, отец вошел в комнату, поднял мои простыни, потом рубашку и положил мне руку на грудь, потом сказал, чтоб я полежала с ним минут десять. Мать сказала мне, чтоб я делала все, что он скажет. Я поднялась и легла с ним, я не знала, чего он хочет, он снова положил мне на грудь руку. Когда я это увидела, то подумала, что это очень странно, сказала: „Это свинство“ и убежала. Через несколько дней он снова пришел, был в одной рубашке, показал мне зад и сказал: „У меня там блоха, по-моему“. Я думаю, он просто издевался надо мной. Я тогда ушла и больше никогда его не видела. Когда я потом приходила к нему, он не хотел впускать меня». С 18–20 лет, она, вначале без всякого расчета, затем, видя, что может таким образом заработать на жизнь, начала проституировать и ради денег тоже. Но она никогда не делала этого как обычная продажная женщина, не приставала на улице к мужчинам, но когда ей было нужно, охотно давала увлечь себя. Она рассказывает об этом с большой долей наивности. «Мне говорили на улице, что я хорошенькая, месье заговаривали со мной, уводили меня к себе и давали деньги. Мне нравились иностранцы, особенно — англичане. Один господин, с которым я провела ночь, дал мне сто франков. Но я всегда просила деньги вперед». Три года назад она сошлась с молодым человеком, которого встретила в Фоли-Бержер, и прожила с ним два с половиной года. Она думала, что это на всю жизнь: «он ведь сам так сказал». Когда ее спрашивают о занятиях проституцией, она говорит: «Если б я была помоложе, то пожалуй, снова бы на это польстилась: если б были нужны деньги». У нее рано начались и феномены иного рода. У В… приступы непроизвольного, неудержимого смеха. Иногда среди серьезного разговора лицо ее невпопад оживляется улыбкой или же она начинает громко хохотать. «У меня всегда был такой недостаток, меня всю жизнь за него ругали, говорит она. Бывают дни, когда я все время должна себя удерживать, иначе обязательно расхохочусь; вначале, когда я была у вас, я не смеялась, а теперь уже несколько дней, как все время хочу смеяться». Однажды, вызвав ее к себе для беседы, я увидел, что она входит ко мне громко смеясь. «Я, правда, сейчас смеюсь, сказала она, но это не от чистого сердца, а почему, сама не знаю. И смеюсь, но об этом не думаю, вообще не знаю, что смеюсь».