— Стойте, палачи и мучители!
И на кровавом фоне пожара вырисовывалась его фигура на вороном коне, покрытом красной попоной.
И часто один крик: «Смотрите, рыцарь Большого Меча!» поселял ужас в сердцах.
Один странствующий бедный певец даже сочинил про него песню…
Я могу ее привести здесь целиком.
Вот она.
В защиту бедности гонимой
И против наших палачей
Поднял он меч неотразимый,
Один из тридцати мечей…
Не раз на рыцарском турнире
Он выступал, наш паладин,
И вызов рыцарям всем в мире
За нас он бросил бы один!
Но не искал он бранной славы
У раззолоченных вельмож,
И на песок к нему кровавый
Цветы не падали из лож.
Он понял скорбь души народной,
И эту скорбь пред Богом сил
В душе великой, благородной
Он, как святыню, сохранил.
И где струились наши слезы,
И нам готовили позор,
Горел немеркнущей угрозой
Его молниеносный взор.
Как Божий гнив, как щит гонимых,
Он стал в родной своей стране,
Поднявши меч неотразимый
На боевом своем коне.
Я не знаю, понравилась ли читателю эта старая легенда о Винценте Фламелло, последнем рыцаре Большого Меча.
Но Володька прослушал ее от начала до конца.
Он слушал ее с широко открытыми блестевшими глазами, со слабым румянцем на бледных щеках, не шевелясь, не двигаясь с места.
Казалось, перед ними совершалось что-то, чего он никогда не проходили какие-то видения, и он боялся сделать лишнее движение, боялся шелохнуться, как будто боялся разрушить этот чудесный мир, эти светлые грезы.
И когда его мать закрыла книжку и, повернувшись к нему, спросила:
— Ну, что, нравится тебе это?
И, как всегда, когда говорила с ним, обняла его за талию и заглянула ему ласково в лицо, — все его лицо вдруг преобразилось, точно озарилось светом.
Он смотрел на мать и в то же время, казалось, видел еще те чудесные образы, и в ушах его еще звучали голоса из того далекого мира.
Он мигнул ресницами, и его тонкие бледные, теперь чуть-чуть зарумянившиеся губы слабо вздрогнули трепетной улыбкой.
— Я тоже буду рыцарь Большого Меча…
— Как Винцент Фламелло? — спросила мать.
— Да, как Винцент Фламелло.
Он говорил медленно и тихо и прямо глядел перед собою ясным, тихо-восторженным взором.
В нем давно уже сложилось это решение, — что он станет как Винцент Фламелло, — с первых же строк этой старой легенды.
Во время чтения он уже не жил своею жизнью, а жизнью Винцента Фламелло, как будто сам он был действующее лицо в этой легенде, как будто он был постоянно рядом с Винцентом Фламелло, и, когда кончилось повествование о Винценте Фламелло, эта старая легенда кончилась только в книге и не кончилась для него, потому что он был жив и его жизнь все равно будет продолжением легенды…