— Точно, Шая! — поддержал с хохотком молодой мастеровой. — Ты с нами по-русски давай, а не на своем тарабарском, или там каком?
— Это он на своем наречии царя спасает! — закричали в толпе. — Ты, Шая, хучь и комиссар, а продался!
Голощекин выскочил из автомобиля, рванул рукоять маузера:
— Чрезвычайка! Чего вы смотрите? Вы чего этой контрреволюционной массе позволяете антисемитизм разводить?!
Чекисты в кожанках двинулись на толпу, та попятилась.
— Р-рра-зой-дисссь… — зычно выкрикнул Голощекин.
««Шая…» — ухмыльнулся Ильюхин. — Хоть засмейся…» Между тем прибывшие уже выходили и, поводя плечами, переминаясь с ноги на ногу, делали какую-то странную гимнастику — после долгой скованности, должно быть. Царь был заметен, и его Ильюхин сразу узнал. Разве что тогда, на «Диане», выглядел он и бодрее, и моложе. Теперь же, уставший, с явными мешками под глазами, в серой солдатской шинели без погон и ремня, он производил даже не жалкое, а, скорее, жалистное впечатление. И царица была мятая, старая, медлительная. Но вот… кто же это, кто? У Ильюхина вдруг замерло сердце и покатилось сначала в пятки, а потом и дальше, на мостовую, под ноги толпе. Высокая, стройная, широкой кости (эта кость в любой одежде проступает невозбранно), с длинной шеей и удивительно красиво посаженной головой с достаточно тщательно сделанной прической, выступающей из-под легкомысленной шляпки (это рассмотрел особенно хорошо!), и светлыми, широко расставленными глазами, плечами, будто у бюста из музея (а что? бывали и в оных) — она была так щемяще хороша, так замучена, так беззащитна, что Ильюхин сразу ощутил спазм и острое желание не то заплакать, не то разрыдаться по-настоящему, а потом броситься к ней со всех ног и сказать: «Ничего не бойся. Потому что я отдам за тебя жизнь — если что. И даже просто так — если велишь».
— Граждане Романовы могут пройти в дом, — донеслось до Ильюхина; он проводил взглядом Николая, Александру и их дочь, потом понаблюдал, как скрываются в воротах слуги с чемоданами и узлами, и решил было уходить пусть осядут, умнутся, а там видно будет, как вдруг некто в защитной гимнастерке, шароварах такого же цвета, с казачьей шашкой на боку помахал рукой и крикнул:
— Эй, товарищ!
Ильюхин ткнул себя пальцем в грудь, как бы спрашивая: меня ли? И тогда незнакомец улыбнулся и кивнул. Подойдя к воротам, Ильюхин разглядел лицо этого странного полувоенного: стрижка короткая, светло-русый, усики тщательно подстрижены и выглядят вполне по-офицерски.
— Ильюхин? А я — Александр Авдеев. Ты, значит, Сергей?