Я открываю глаза. Но на этот раз все не так, как тогда, под кроватью.
Этот страх реальный. Он смотрит на меня. Огромные светло-голубые глаза горят смертью и торжеством.
Я резко сажусь в постели, сердце безумно колотится о ребра. Ужас такой реальный и сильный, что я зажигаю лампу и натягиваю одеяло до подбородка, но все равно дрожу как осиновый лист. Еще ни разу ни в одном из повторений этого ночного кошмара я не осмеливалась открыть глаза и увидеть своего преследователя.
Только у одного человека такие глаза.
Нико.
Я проклинаю страх, который разбудил меня, когда я была так близко, чтобы узнать… что? Кто был со мной? Что произошло потом?
– Как я выгляжу?
Кэм картинно поворачивается вокруг себя, демонстрируя костюм. В пиджаке и галстуке он выглядит на удивление неплохо, но моя голова занята другим.
Я хмурюсь.
– У тебя галстук перекосился. Оставайся дома, Кэм. Ты же не хочешь туда идти. – Умоляю его глазами.
Он поправляет галстук перед зеркалом у нас в прихожей, поворачивается ко мне.
– Что случилось, Кайла? Расскажи мне.
– Ничего. Просто там будет жуткая скукотища. Тебе необязательно идти, беги, пока еще можно.
Он смотрит задумчиво, словно понимает, что я пытаюсь что-то скрыть. Приоткрывает рот, собираясь что-то сказать, но из гостиной выходит отец.
– Вы двое отлично смотритесь, – говорит он.
Я без разговоров надела то, что мне сказали: шуршащее шелковое платье, к счастью, с длинными рукавами. Сидит неплохо. Дурацкие туфли на каблуках. Я такие вообще никогда не ношу, а сегодня мне, возможно, придется быстро бегать, и, если так, их нужно будет снять. От пистолета, пристегнутого к руке, по коже бежит озноб.
– Твоя мать еще не готова?
– Пойду, посмотрю, – вызываюсь я и поднимаюсь по лестнице. Стучу в дверь их спальни.
– Мам?
– Входи, – отзывается она.
– Ты как?
Она пожимает плечами, припудривая лицо.
– Ненавижу эти торжества.
– Почему? Они же устраиваются в честь твоих родителей и в твою честь. – Я повторяю официальную версию и внимательно наблюдаю за ней.
– Я так сильно скучаю по ним обоим. Но сегодня, здесь, чувствую себя марионеткой на веревочках. Это не в честь моих родителей и не в мою. Это в их честь.
– Лордеров?
Она приподнимает брови. Кивает:
– Может, пришло время обрезать ниточки.
Мама удивленно смотрит на меня.
– Может быть, – отзывается она наконец, тяжело вздыхая. – Если бы это было так просто…
– А разве ты не можешь просто сказать, что чувствуешь? Сказать правду? Разве не всегда нужно поступать так, как правильно?
– Знать, что правильно, а что неправильно, это еще не все, Кайла. Я всю жизнь жила, отсекая всякий вздор, отгораживаясь от политики, держась от нее в стороне. Заботилась о людях, которых люблю и которые рядом здесь и сейчас. – Она гладит меня по щеке, и боль ножом вонзается мне в сердце. – Если бы только все так делали.