Я уже два года занимался у Милана, и мне не терпелось выйти на театральные подмостки. Некоторые из моих друзей шли к агентам, читали им что-нибудь и потом устраивались в театры в небольших городах, где играли те же роли, в которых мы видели своих кумиров в Берлине. Я им завидовал и в конце концов тоже пошел к агентам. В моем репертуаре уже было около двадцати ролей; я читал своего Франца Моора, своего Мефистофеля и Шейлока, и кто-то из этих театральных директоров уже готов был ангажировать меня то в Котбус, то в Хемниц, то в Бойтен. Это давало мне надежду, но я не мог принимать решение в одиночку, без Милана: мне не хватало смелости принять ангажемент и просто-напросто сбежать из Берлина. Дело в том, что после занятий у Милана я еще не знал, чтó я уже умею, но хорошо знал, чего мне еще не хватает и чему надо учиться. И все же я сгорал от нетерпения, ожидая, когда меня отпустят в свободное плавание: ведь я уже попробовал театр на вкус и мечтал о возможности проявить себя на освоенном мною языке. И я рассказал все как на духу фрау Буркхардт. Она, к моей великой радости, отнеслась к моему признанию с пониманием и пообещала поговорить с Миланом. И вот в один прекрасный день Милан несколько часов подряд слушал мои монологи, не перебивая и не поправляя меня, после чего у нас состоялся долгий серьезный разговор. «Да, — сказал он, ухмыляясь, — Буркхардт обо всем мне рассказала. Послушай, мой мальчик, я отлично понимаю, что ты — дикий жеребец, необузданный комедиант и больше всего на свете хочешь выплеснуть свою энергию в какой-нибудь провинциальной конюшне. Для большинства актеров это было бы и неплохо, но для тебя — опасно. Там ты будешь разменивать свой талант по пустякам. За тобой пока еще нужно присматривать. Я сейчас уезжаю в турне со своими лекциями и вернусь не раньше чем через четыре месяца, но мне не хотелось бы оставлять тебя без присмотра. Самое лучшее, что мы можем сделать, это отправить тебя к Максу Рейнхардту. У него в актерской школе ты сможешь выпустить пар, бодаясь с другими молодыми людьми, а там посмотрим. Что ты об этом думаешь?» Что я об этом думал! Я покраснел как рак, сердце мое бешено колотилось, и я стал бормотать слова благодарности. Милан тем временем уже говорил по телефону с Немецким театром: через три дня там должно было быть большое прослушивание, на которое мне надо было прийти. «Ну, маленький галициец, — обратился ко мне Милан, — не опозорь меня и смотри не подхвати мании величия. Это болезнь, которой страдают очень многие актеры. Но они навсегда остаются посредственностями, а подлинного величия достигает только тот, кто ставит дело, которому служит, выше собственного тщеславия. Дело всегда важнее, чем сам человек. Человек уходит, а дело остается. Наше дело — служить искусству, служить слову поэта, слову Шекспира, слову Гёте. И только когда ты почувствуешь вкус этого слова, ты сочтешь за счастье ему служить. Ну, ни пуха ни пера. Подумай об этом», — добавил он и попрощался. И я думал о том, что он мне сказал, — но разве мой старый учитель Шимшеле Мильницер в нашей маленькой Городенке не говорил, как и Милан, о том, что слово священно? Да, но он имел в виду слово Священного Писания. Мой новый учитель в моем новом большом европейском мире говорил о слове в поэзии, о слове в театре. Я долго об этом думал и продолжаю думать до сих пор.