После премьер мы читали отзывы в газетах и не всегда с ними соглашались. Мы отождествляли себя с нашими любимыми актерами, писали им утешительные письма, если отзывы об их игре были нелестными, и не забывали сообщить и критикам свое мнение в гневных анонимках. Если в каком-то театре ставили спектакль с участием массовки, мы записывались в статисты. В те годы Рейнхардт поразил берлинцев своей постановкой «Эдипа» в цирке Шумана, где пахло искусством и конским навозом. Ему нужен был народ, много греческого народа. И мы все пошли к Плишке, он поделил статистов на группы, и нам было позволено присутствовать на репетициях и, в непосредственной близости от кумиров, наблюдать за их работой. Райнхардт, маленький и щуплый, во время репетиций был похож на великого полководца на поле боя. У него была кафедра, на которую он поднимался, а вокруг сидел его штаб: художник Штерн, осветитель Гофман, помощник режиссера Нестер, реквизитор Лаух, режиссеры Йозеф Кляйн, Бертольд Хельд, Вильгельм Прагер, Рихард Ордынский, Блуменрайх и многие другие. Рейнхардт тихим голосом давал указания, а режиссеры их в точности исполняли. Нас поделили на группы, каждой группе был присвоен номер, и по условному знаку определенная группа неслась с той или с другой стороны к воротам и кричала сначала тихо, потом громче, а потом отчаянно, изо всех сил: «Помоги нам, царь! Царь, помоги нам! Помоги нам, Эдип!» А потом только: «Помоги, Эдип! Царь, помоги нам!» И потом хором: «Эдип, Эдип, Эдип!» И тут выходил Моисси и говорил своим мелодично-итальянским голосом, нежным и мужественным одновременно: «Вставайте же, о дети, со ступеней…» Мы разбивали в кровь колени, падая перед его домом, мы кричали и плакали настоящими слезами. Мы были отчаявшимся греческим народом, потому что чувствовали серьезность происходящего и были околдованы той атмосферой искусства, которая окружала гения Рейнхардта. Кроме того, за участие в массовке нам давали одну марку или бесплатные билеты в Немецкий театр или в «Каммершпиле». В Королевском драматическом все происходило по-другому. Это был чиновничий театр. Здесь актеры ходили как на котурнах и говорили красиво, чересчур красиво, чересчур торжественно, и жестикулировали так, как в жизни не жестикулирует ни один человек. Улих, занимавшийся здесь статистами, заставлял нас расписываться на какой-то бумажонке, а полагавшиеся нам деньги забирал себе. Стоять на сцене Королевского драматического театра — уже большая честь, считал он. Плишке у Рейнхардта честно платил нам по марке за представление, хотя и здесь мы имели честь находиться рядом с Рейнхардтом. В Театр Лессинга мне так и не удалось попасть, они не искали людей на стороне. Там играли два актера, которых мы считали самыми талантливыми во всем Берлине: Альберт Бассерман и Оскар Зауэр. Но если в Королевском драматическом театре актеры играли слишком неестественно, то в Театре Лессинга она играли слишком естественно. Они кашляли, сплевывали, чесались, подолгу молчали: на их спектаклях всегда возникало ощущение, будто ты случайно оказался в чужом доме и стал свидетелем сугубо частных конфликтов. Это создавало неприятное чувство неловкости. Но несмотря ни на что, Альберт Бассерман и Оскар Зауэр были самыми великими актерами своей эпохи. Театр Рейнхардта был где-то посередине: он был естественным, но не обыденным, торжественным, но без ложного пафоса. Это был Театр — романтичный и поэтичный.