Для экзаменационной комиссии эти выступления — отличное развлечение. Нет ничего смешнее, чем когда люди относятся к себе серьезно. Одни проносятся по своим стихам и монологам, словно молодые, строптивые казачьи кони. Другие без зазрения совести копируют интонацию и жесты своих любимых актеров. Третьи просто настолько наглые, что корчат гримасы, подражая увиденным ими когда-то клоунам в цирке или дешевым лицедеям, продавцам притворства. Одна девушка очень скучно, нарочито и жеманно жестикулируя, читала очень длинное стихотворение, а закончив, посмотрела сияющими глазами на комиссию и сказала: «Разве не прекрасно?» «Вы прекрасно выучили его наизусть», — сказал кто-то из комиссии.
Один декламировал балладу о палаче, под конец склонился над стулом и несколько раз неестественно подернул плечами, будто содрогаясь от рыданий, потом встал как ни в чем не бывало и ска-зал: «Я, впрочем, могу быть и смешным». «Это мы заметили», — снова сказал кто-то из комиссии, и все расхохотались. Еще один поднял воротник, наклонил вперед голову и стал зловеще вращать глазами, бормоча монолог обезумевшего Франца Моора. В одном месте он вдруг вытащил из кармана настоящий кухонный нож — это было очень смешно.
Из ста поступивших я единственный был освобожден от платы за обучение. Через полгода нам предстояло выдержать большую травлю, великий отбор — решающее прослушивание у самого Рейнхардта. Программа занятий включала в себя постановку голоса, занятия спортом — главным образом фехтованием, грим, сценическую речь и разучивание ролей. Вечерами я подрабатывал статистом и получал за это тридцать марок в месяц. Слишком много, чтобы умереть, и слишком мало, чтобы жить. И тут мне снова пригодилось мое прежнее ремесло: один или два раза в неделю я подрабатывал в булочной помощником пекаря. Об этом, впрочем, никто не должен был знать, потому что другие ученики все были из хороших, буржуазных семей. У меня было такое чувство, будто я тайком проник в благородное общество и в любой момент мои большие ладони и кривые ноги могли выдать меня. Кроме того, меня невзлюбил директор школы. Господин Хельд был родом из Венгрии, наверняка из какого-нибудь местечка недалеко от моей галицийской родины. Сам он, наверное, чувствовал себя не совсем уютно в своей должности. Одевался он так, как, по представлениям провинциального щеголя, одеваются благородные господа в Париже. Обычно на нем были визитка, белые гамаши, светлые перчатки, а еще у него был монокль на шнурке. Этот монокль он носил лишь тогда, когда репетировал со вторым составом или когда преподавал у нас. Если он хотел что-то объяснить, в качестве примера он всегда приводил самого себя. Нам он рассказывал всегда только о себе. Если же поблизости был Рейнхардт, он никогда не носил монокля и лишь редко — белые гамаши. Он подобострастно улыбался и был похож на побитую собаку. Но как только он приходил в школу, пусть даже во второй половине того же дня, он снова вставлял в глаз монокль, надевал белые гамаши и другое лицо — гордое, надменное. Он был нереализовавшимся актером — лицедеем, который так никогда и не стал артистом. Когда-то, когда Рейнхардт только начинал в провинции, он был вместе с ним. Поэтому он и получил это место, и все это знали. Как преподавателя его никто не любил. С ним не спорили, его слушались, но к нему были не просто равнодушны — его не признавали и не любили. Он этого не замечал, слишком уж он был занят самим собой. Такие учителя никогда не знают, насколько внимательно за ними наблюдают ученики. А они подмечают каждый лживый жест и каждое глупое слово. Этот Хельд ни у кого не пользовался авторитетом. Но он был преподавателем, от него многое зависело, и поэтому ученики были с ним дипломатичны и тактичны. Поскольку сам он был озлоблен и обижен на судьбу, он с особым наслаждением набрасывался на все несовершенное, не доведенное до конца. Он никогда не подбадривал учеников, никогда не хвалил за хорошее, а только цеплялся к плохому. Все в его глазах делалось маленьким и ничтожным. Надо мной он насмехался с особым удовольствием. Ну как же, у меня ведь был акцент! Он передразнивал меня и выставлял на посмешище. Не будь он евреем, я бы считал его антисемитом. Да он и был евреем-антисемитом. Эти как раз самые ужасные, потому что в своем подсознании они переносят свои собственные, личные недостатки на свой народ, пытаются дезертировать, упрямо ассимилируясь, застревают где-то посередине и за это ненавидят себя внутри своей расы.