Вот идет человек. Роман-автобиография (Гранах) - страница 107

Вечером шел «Живой труп». Я играл в нем старого цыгана. Моей женой тоже была начинающая актриса — загорелая, пышущая здоровьем девица. Звали ее Залка Штойерман. Наша дочка Маша была вдвое старше нас, своих родителей. Залка была родом из моих родных мест. Она пахла черноземом. Когда мы отыграли нашу сцену, я спросил ее, верит ли она в вещие сны. «Да», — ответила Залка. «Ко мне сегодня вечером во сне приходил мой умерший отец». — «Он тебе что-то посоветовал?» — «Да», — ответил я. «Тогда никому об этом не рассказывай и делай то, что он тебе сказал». Я последовал ее совету и до сегодняшнего дня никому не рассказывал своих снов. Каждый вечер я стоял на сцене величайшего театра Германии, рядом с лучшими актерами этой страны, но стоял я на кривых пекарских ногах. Каждый мог видеть то, что сегодня я видел в зеркале. Но чего хотел мой отец? С тех пор как он умер, я впервые видел его во сне. Он пришел, чтобы что-то сказать мне. «Никому не рассказывай, просто делай так, как он сказал», — посоветовала моя молодая мудрая землячка. В тот вечер мне стало ясно, что я должен устранить это последнее препятствие. Эти кривые ноги нужно сделать прямыми. «Кривое может сделаться прямым», — сказал мой любимый покойный отец. Несколько дней я ходил по больницам и клиникам. Я звонил в двери. Рядом с Немецким театром была клиника Шарите, я пошел и туда. Там меня отвели к врачам, и я рассказал им про свою проблему. Они с интересом меня выслушали и говорили про сопутствующий риск, решимость и деньги. Решимость у меня была, на риск я готов был пойти — не было только денег. Когда я уже собирался уходить, меня остановил молодой врач и пригласил в свою частную клинику на Ноллендорф-плац. Санаторий «Ноллендорф». На следующий день я туда пришел. Меня принял доктор Хайман, бывший ассистент профессора Израэля, и еще три молодых врача. Они выслушали мою историю, осмотрели меня и потом долго говорили между собой. Наконец они сообщили мне свое решение: операция возможна. Я должен был подписать бумагу о том, что все риски беру на себя, и тогда меня прооперируют бесплатно. После операции я должен был два месяца лежать в гипсе в том же санатории, и пребывание в нем будет стоить мне двенадцать марок в день. Эту сумму я должен был внести сам. Намечалась очень выгодная сделка! Я пошел к барону фон Герсдорфу, который за эти месяцы в Берлине стал моим покровителем, и выложил ему все как на духу. Герсдорф был старый холостяк, бывший гвардейский офицер. Он происходил из старинного дворянского рода: на протяжении многих поколений мужчины из этого рода были офицерами прусской армии. Герсдорф внимательно выслушал меня, спросил фамилии врачей и название клиники и попросил дать ему время на раздумье. Через несколько дней он пригласил меня после спектакля к себе и сказал среди прочего следующее: «Видите ли, мой друг, вы — человек восточный, а я — западный. Ваши предки — благочестивые евреи, мои — благочестивые пруссаки. Вы были пекарем, я — офицером. И все же у нас есть кое-что общее: мы любим театр. С той лишь разницей, что у вас есть актерский талант, а у меня — нет. Теперь вы хотите все поставить на карту, и я вас очень хорошо понимаю. Я тоже когда-то поставил все на карту и был вышвырнут из своего сословия, чего я совершенно не хотел. Вы же играете в эту рулетку, потому что сами хотите выйти из своего, пекарского, сословия. Я говорил с доктором Хайманом. Это сложная операция, но ему не терпится ее сделать. Видите ли, в своем деле каждый человек честолюбив. Но он объяснил мне, что шансы на успех — пятьдесят на пятьдесят. Я бы на вашем месте хорошенько подумал. Я, кстати, уже поговорил с одним своим состоятельным другом, который готов оплатить ваше пребывание в клинике. Если вы когда-нибудь будете много зарабатывать, просто вернете ему долг. Вас не должно мучить чувство благодарности». Я тут же обо всем подумал, и принятое мною решение осталось нашей общей с Герсдорфом тайной. Театральный сезон закончился, и я получил жалованье за шесть недель предстоящих каникул. Первым делом я купил себе револьвер на тот случай, если операция пройдет неудачно. О револьвере знал только я — я не рассказывал о нем даже Герсдорфу, потому что это было мое сугубо личное решение, и я никого не хотел им обременять. Я на свой страх и риск играл в рулетку, где ставкой была моя жизнь. И вот этот час настал. Герсдорф отвез меня в клинику, предоставил в мое распоряжение книги из своей библиотеки и дал очень удобный пюпитр, с помощью которого можно было и в лежачем положении держать книгу прямо перед глазами. Через два дня меня привели в операционный зал. Там уже ждали доктор Хайман и три его молодых ассистента. Самым веселым тоном они поговорили со мной о театре, о последней премьере, о цирковых постановках Рейнхардта, о ролях, о которых я мечтаю. Они даже попросили меня что-нибудь почитать! Я был в отличном настроении — благодаря моему извечному любопытству я в точности фиксировал все происходящее. Ощущение того, что скоро здесь должно произойти нечто, что устранит последнее препятствие на избранном мною пути, возбуждало меня и веселило. Вся моя жизнь пронеслась перед моим мысленным взором: род-ное село, отец, недавно пришедший ко мне во сне, Городенка — все, что было со мной до театра, до сегодняшнего дня, до этого момента. В это же самое время я продолжал читать монологи из разных ролей. Врачи тоже были в возбужденном, приподнятом настроении. Они смотрели на меня, как голодные солдаты после долгого перехода на дымящееся ароматное жаркое или как честолюбивые актеры — на вожделенные роли. Их веселили декламации пациента, который теперь сидел, выпрямив спину, и которому они вкололи прямо в крестец длинную, тонкую иглу и впрыснули какую-то жидкость. Потом они стояли и стояли, ничего не делая: казалось, все они чего-то ждут. Они задавали мне какие-то вопросы, а я болтал и болтал, стараясь казаться беззаботным. На самом деле ни они, ни я не были увлечены беседой — она была механической, эта наша беседа, а в воздухе повисло холодное напряжение. Через какое-то время врачи начали ощупывать мои ноги. К своему удивлению, я ничего не почувствовал. Они, улыбаясь, уверили меня, что с этого момента я ничего, абсолютно ничего не почувствую, и попросили, чтобы теперь я сам ощупал нижнюю половину тела. Странное ощущение: я прикасался к чему-то, что было частью меня самого, все вроде было на своих местах, я видел свои ноги, трогал их, но ничего не ощущал. Нижняя часть моего тела была бесчувственной, мертвой. Они начали сбривать опасной бритвой волосы вокруг колена. Я ничего не чувствовал. Они работали очень деловито, словно не замечая меня. Принесли инструменты: долото, молоток, нож. На одном колене — чужом, уже не принадлежавшем мне колене — слева главный врач сделал длинный надрез. Я ничего не почувствовал, только услышал глухой, шуршащий звук, как если бы я сам разрезал картон. Крови не было, но нога под вскрытой кожей была красноватой — это напомнило мне мясную лавку. И тут они взяли молоток и долото и стали изо всех сил стучать и колотить. Как крепка человеческая кость! Им пришлось хорошенько поработать. Они трудились так напряженно, что совсем забыли про меня. Ничего: мне было не больно. Вдруг они замерли: кость сломалась. Тут они вспомнили, что вообще-то эта кость принадлежит мне. Они посмотрели на меня, спросили, как я себя чувствую, и попросили еще что-нибудь почитать. Но читать мне уже не хотелось. Я почувствовал, как на лбу у меня выступают капельки холодного пота и становится немного одиноко на душе. «Так, — сказал их предводитель, мясник и костолом, — дело сделано». Он поднял мою бесчувственную ногу и стал крутить ее во все стороны, словно какую-нибудь кость в мясной лавке. «Как изволите — немного выгнуть наружу, в противовес прежней икс-образной кривизне?» И ассистенты с готовностью засмеялись над его галантной шуткой. «Я предпочел бы прямую», — ответил я в том же веселом тоне. И мою ногу старательно выпрямили, обернули мокрыми гипсовыми бинтами, наложили шину и запаковали в толстый слой гипса. Потом к ступне и к колену с внешней стороны прикрепили грузы, чтобы нога срасталась прямо. После этого я попросил приступать наконец ко второй ноге. Они только засмеялись, а главврач сказал: «Нет, мой дорогой, это удовольствие мы доставим вам дней через пять».