Теперь мы праздно шатаемся по лагерю и ужасно хотим отметить нашу победу. И тут нам на глаза попадается старый резервист из моего взвода, Махмуд, маленький человек с пугливым взглядом. «Эй, Махмуд, вот вы где! Помните, как вы вчера предлагали мне деньги, если я пообещаю вам, что сегодня вы будете живы?» Махмуд невозмутимо сидит перед нами, ест сыр, а перед ним стоит полная фляга вина. «Махмуд, одолжите или дайте мне немного денег, я тоже хочу выпить вина». — «Почему я должен давать вам деньги? Только потому, что вы командир взвода? К тому же у меня всего несколько грошей, которые нужны мне самому». Он отхлебнул вина, спрятал бутылку, хлеб и сыр в свой вещевой мешок, встал и ушел. Мне было стыдно перед Слезаком за своего соплеменника Махмуда. Мы сидели в углу и молчали. Я растерянно рисовал палочкой человечков на земле. Слезак жевал соломинку, поглядывал на меня со стороны, а потом задумчиво сказал: «Помните, взводный, Хануша, того Хануша, что взял у вас из рюкзака вещи и набил его сеном, чтобы вам было легче его нести? Да, Хануш молодчина. Помните, что он тогда сказал? Помните? Он сказал: „Так что не думайте, что все чехи такие, как Черни“». — «Почему ты мне об этом теперь говоришь?» — «Ну, — начал он, от смущения растягивая слова, и сплюнул так, как будто сидел у себя на родине в трактире, — не думайте, что все евреи такие, как этот Махмуд». Тут уж я не мог удержаться от смеха: Слезак, украинец и христианин, убеждал меня, что мой народ не так уж плох. А он прищурил один глаз и стал смеяться вместе со мной.
Мы переночевали в полуразрушенном поместье, а на следующее утро в четыре утра уже всех подняли, выдали хлеба и налили черного кофе, и вскоре вся эта огромная колонна по широкой долине маршировала вглубь Италии. Мы со Слезаком шагали в первых рядах. Мы хотели первыми увидеть Италию! Нашу колонну с двух сторон сопровождал кавалерийский эскорт, а перед нами, в голове колонны, ехал на лошади совсем юный офицер. Он восседал на своем жеребце, расфранченный, стройный, изящный, в лаковых сапогах и перчатках, в высокой меховой коричневой фуражке с лаковыми ремешками на подбородке. Когда мы подошли к перекрестку, этот нарядно одетый молодой полководец развернул своего гнедого коня, посмотрел с важным видом в карту, обрамленную тонкой коричневой кожей, взял в руки театральный бинокль и обозрел окрестности. Потом одарил нас улыбкой, так что под его элегантными тонкими усиками сверкнули два ряда крупных белых зубов; держа хлыст и вожжи в правой руке, левой рукой он сделал жест в правую сторону, показывая направление, в котором нам предстояло двигаться дальше. Такого элегантного жеста я еще никогда не видел! Кто бы мог его сыграть, думал я, пожалуй, только Бассерман. Он точно так же улыбался, когда играл Генри Перси по прозвищу Хотспер в «Генрихе IV». Его загримированное лицо было таким же смуглым, а фигура — такой же стройной и гибкой, как у этого кавалерийского офицера. Пока я ломал себе голову над тем, кому бы подошла эта «роль», мы прибыли на железнодорожную станцию, где нас погрузили в точно такие же скотные вагоны, как и дома, и в них один день и одну ночь мы ехали вглубь Италии. Ехали мы медленно, нас то и дело пересортировывали на товарных станциях. Никто не знал, какова наша конечная цель. То говорили — Сицилия, то — Сардиния. Сначала мы приехали в Неаполь, оттуда — в Салерно, а потом, проехав еще несколько часов, прибыли в старый монастырь Чертоза-ди-Падула.