Однажды в лагерь приехала комиссия американского Христианского союза молодежи. Членов этой комиссии водили по территории лагеря, они осмотрели кухни и спросили нас, что можно сделать для облегчения нашей жизни. Я снова вызвался представлять интересы масс и попросил комиссию, чтобы нам выделили барак для театра, где мы могли бы устраивать представления. И вот на деньги Христианского союза в центре лагеря нам построили отдельный барак с подиумом, а я в скором времени собрал труппу, которая буквально рвалась на сце-ну. Мы начали работать. Так как выбор пьес у нас был небольшой, мы играли все, что попадалось под руку: комедии Родериха Бенедикса, шекспировского «Отелло», «Викингов» Стриндберга, выступление ремесленников-комедиантов из «Сна в летнюю ночь», пьесу некоего Тюрмера о конфликте отцов и детей. Однако наибольшим успехом пользовался «Польский еврей» Эркмана-Шатриана: это был гвоздь сезона, который очень долго собирал полные залы. Вскоре у нас появились чешская, еврейская и венгерская труппы, а сам театр стал настоящей сенсацией. Итальянские офицеры регулярно посещали наши представления и уходили в восторге. Женские роли, разумеется, исполняли мужчины, и здесь у нас было две примадонны: механик Хиршфельд из Вены играл любовниц, а юных простушек играл Доменега, семнадцатилетний итальянский паренек из Триеста, каким-то образом оказавшийся в австрийской армии. У него еще не росла борода, а смущаясь, он краснел, словно девушка. Костюмы для мужчин шились из одеял, а исполнителям женских ролей лучшие портные лагеря умели так искусно подоткнуть простыни, что из них получались длинные ночные рубашки или юбки с блузами, как у благородных дам. Разумеется, все дамы были в белом. Что касается обуви, то здесь у всех были одинаковые австрийские горные ботинки с торчащими из подошв гвоздями, и когда влюбленный что-то нашептывал своей даме про ее изящные ножки, а «дама» вытягивала ногу в подбитом гвоздями башмаке, действие всегда прерывалось аплодисментами. Хиршфельд умел кокетливо покачивать бедрами и чаще всего играл, повернувшись спиной к публике, к вящему удовольствию последней. Во время антракта итальянские офицеры заходили за кулисы и задирали юбки «дамам», чтобы убедиться, что перед ними не настоящие женщины. Билеты стоили восемь сантимов за место в первом ряду, пять — во втором и три — в третьем. Выручка делилась в зависимости от участия, и я, будучи директором, режиссером и исполнителем главных ролей, получал сразу три жалованья и вскоре стал богатым человеком. Боснийцы всегда занимали места в первом ряду и сидели там весь вечер в своих красных фесках, а после спектакля выставляли на сцену одно или два ведра кьянти, и актеры, меценаты и прочие любители театра кутили всю ночь. «Дамам» боснийцы преподносили небольшие подарки и вели с ними донжуанские разговоры. В зависимости от характера пьесы, сцена завешивалась темными одеялами или светлыми простынями, и к этому заднику булавками прикреплялись вырезанные из бумаги окошки. Чтобы создать нужное настроение, электрические лампочки обертывались зеленой или красной папиросной бумагой. В этих стесненных обстоятельствах мы, сами того не зная, создавали стилизованный экспрессионистский театр, и у нас все отлично получалось. Пока в один прекрасный день венгерская труппа не положила конец всем нашим начинаниям. Они ставили народную драму, где была сцена гулянья, и, желая перещеголять нас в театральном искусстве, срубили несколько оливковых деревьев и устрои-ли на сцене настоящий сад. На спектакль пришли итальянцы. Они увидели на сцене оливы, усыпанные спелыми оливками, и запретили наш театр! Никакие просьбы и уговоры не помогли. Венгры срубили двадцать самых красивых олив и изуродовали рощу! Итальянцы, издавна славившиеся своей любовью к искусству, были против такого натурализма. И в лагере снова воцарилась скука. Но наша юная простушка — красавчик Доменега, который никогда в жизни не бывал в театре, — так и осталась примадонной и всеобщей любимицей. Он был мне очень благодарен за этот подарок и каждое утро приходил к моей кровати выпить со мной кофе, а вечером — посидеть перед сном. Все было ясно: он любил меня, и я тоже любил его. Но в лагере я насмотрелся на всякое и каждый вечер, перед сном, и каждое утро, проснувшись, молил Бога: «Дорогой Господь, не дай мне сделаться педиком!» Бог услышал меня, и я по сей день несказанно рад, что Он уберег меня от этого, невзирая на мое врожденное любопытство.