В одиннадцать я стоял перед Черни и официально докладывал ему о своем побеге, чтобы он мог представить меня к награде. Едва дослушав до конца, этот старый зануда завел свою волынку: «Чтó вы сделали? Сбежали из плена? Это вы своей еврейской бабушке рассказывайте! Хитрый жидовский торгаш! Вы дезертировали, затаились, а теперь еще хотите орденов на грудь? Наград хотите? Шиш вы получите, пока я — капитан!» Но я теперь вообще ничего не боялся и закричал в ответ еще громче, чем он: «Господин капитан говорит неправду! У вас нет никакого права обзывать меня и оскорблять мой народ!» — «Молчать, молчать, наглый комедиант, замолчите, или я пристрелю вас, как собаку!» Но мне теперь было плевать на его угрозы, и я перекрикивал его так громко, что из соседних домов к нам стали подходить штатские. «Стреляйте же, господин капитан, стреляйте же!» — я внутренне приготовился броситься на него, как только его рука потянется к кобуре. Но он этого не сделал, видно осознав серьезность положения. «Вы еще тысячу раз подумаете, прежде чем станете стрелять, господин капитан!» — «Дневальный, увести этого преступника! Увести, посадить под стражу и не выпускать, пока он не посинеет!» — его голос сорвался на истеричный крик. И под сочувственными взглядами зевак меня увели в тюрьму. «На родине, на родине тебя свиданье ждет!» Лишь теперь я понял, что мой побег был огромной глупостью. Получалось, что я рисковал жизнью, чтобы сбежать из вражеской страны, а у себя на родине оказался за решеткой. От ярости я рыдал, а потом попросил принести мне бумагу и написал десятистраничное письмо в военное министерство. В нем я излил все свое негодование. Я писал не по уставу и не соблюдая правил официальной переписки, я писал, задыхаясь от гнева и возмущения. Начал я так: «Глубокоуважаемый господин военный министр!» — как будто собирался пожаловаться какому-нибудь хорошо знакомому мне пожилому господину на несправедливость, о которой только что узнал. Я писал так, как писал бы торговцу, приславшему вместо качественного товара барахло, или хозяину рыбной лавки, подсунувшему мне тухлого вонючего карпа. Я жаловался своей родине на свою же родину. Я рассказал о поведении Черни на фронте, об офицерах, которые в плену братались с итальянцами, а до этого требовали от нас строжайшей дисциплины и издевались над нами. Я рассказал о жизни в лагере, о своем побеге, о письме швейцарского консула, о трясущемся генерале, который его у меня забрал, и, наконец, о приеме, оказанном мне Черни, о его угрозах меня застрелить. Последняя фраза звучала так: «Все это, господин министр, я пишу Вам из тюрьмы и хочу Вас спросить, верно ли, что у меня как у гражданина есть только долг умереть за свою родину, а прав никаких нет». Я подписался именем и фамилией и указал номер полка и роты. На следующий день меня выпустили из тюрьмы, и я отправил свое объемное послание господину военному министру в Вену. Командиру батальона я жаловаться не стал. Черни я больше не видел, потому что служил в другой роте.