Жизнь в запасном батальоне очень изменилась. Была зима 1917 года. Снабжение стало еще хуже, дисциплины не было никакой. Пожилые офицеры запаса просто устали, резервисты помоложе щеголяли своими орденами, которые уже не производили никакого впечатления. До нас доходили новости из России: свержение царя, революция, сепаратный мир. Украинцы в нашем полку начали философствовать. Чувствовалось, что опоры австрийского государства покачнулись и вот-вот рухнут. Открыто об этом никто не говорил, да и сложно было представить себе полный его крах, но в том, что война проиграна, были убеждены все. В воздухе витало ощущение опасности, и люди просто хотели домой. Война теперь казалась им еще более бессмысленной, чем вначале. Все хотели домой, хотели вернуться к мирной жизни, работать в своих мастерских, пахать землю, сеять и убирать урожай, спать со своими женами и рожать детей, снова по воскресеньям сидеть с соседями в трактире, пить водку, курить трубку и разговаривать. Местное население было для них чужим и враждебным, а тут еще эти живодеры-фельдфебели и наглые юнцы, едва закончившие гимназию, переодетые кадетами и лейтенантами, эти бесконечные издевательства, муштра и плохое питание. Со временем отчужденность между нашим украинским полком и местным австрийским населением переросла в настоящую ненависть. Ночью голодные солдаты тайком выходили на улицу и крали все, что могли украсть. Жители жаловались командиру, командир отправлял ночной патруль в квартиры, где проживали солдаты, но никакого толку от этого не было. Солдаты очень ловко научились исчезать из своих кроватей. Они клали что-нибудь на матрас и укрывали так, что патруль неизменно верил, будто солдаты спят глубоким сном под своими одеялами. Они и хотели в это верить! А тем временем те воровали у негостеприимных жителей последнюю картошку, последний четверик зерна, последних кур и другие вещи, которые потом продавались в соседней деревне. Продавали они и свои собственные шинели, брезент, ботинки — лишь бы раздобыть что-нибудь съестное. Помню, как однажды ночью с одним солдатом мы ходили в патруль и на поле недалеко от деревни заметили огонь. Подойдя поближе, я увидел группу солдат из своего взвода: они стояли у костра и что-то варили в большой лохани. Заметив меня, они ничуть не смутились. Один из них помешивал палкой в лохани, где плавали два жирных краденых гуся. Нас они тоже без зазрения совести любезно пригласили к столу, и так в три часа утра мы отлично позавтракали жирной горячей гусятиной с хлебом и пивом. Когда утром я прибыл с рапортом в часть, там уже был бургомистр соседней деревни: он собирался жаловаться капитану, что прошлой ночью у него украли двух самых жирных гусей. О да, они действительно были очень жирными! Но я, как дежурный унтер-офицер, бодро доложил, что прошлой ночью, согласно предписанию, каждый час проверял солдатские квартиры и своими глазами видел, что все были на месте. Зато я заметил подозрительных людей в штатском, скорее всего, из местных, и я очень подробно описал наружность этих воришек. Капитан понимал, что я вру, но был рад, потому что я наконец-то дал ему возможность отругать бургомистра соседней деревни, который перекладывал вину любого штатского бродяги, любого воришки на его роту, на его честных солдат! Несмотря на все трения между начальством и подчиненными внутри армии, в отношениях со «штатской сволочью» нас связывала своеобразная солидарность.