Вот идет человек. Роман-автобиография (Гранах) - страница 160

А потом наш резервный батальон перевели в его родной город Коломыю. Восточная Галиция была полностью разорена войной. Армии сменяли друг друга, из земли были выжаты все соки, а мужчины — кто погиб, кто попал в плен, а кто вернулся домой увечным калекой. Население было озлоблено, дисциплина в армии поддерживалась плохо. Все знали, что война проиграна и может закончиться в любой момент. Мой старший брат с семьей теперь тоже жил в Коломые. Они бежали от русских, пришедших в наше родное село Вербивицы, и, хотя теперь там уже давно были австрийцы, не хотели возвращаться обратно, потому что их дом и хозяйство были разрушены. Царская армия научила жителей Галиции устраивать погромы. Особенно в маленьких городах и селах люди теперь, напившись, шли грабить и рушить жилища евреев. Несмотря на это, мой брат тосковал по родным местам и просил меня съездить с ним домой, посмотреть, нельзя ли там все же наладить жизнь. Я взял отпуск и, захватив винтовку, поехал с братом в родное село Вербивицы. К селу вел спуск — немощеный склон с ямами и ухабами, съезжая по которым всякая повозка подпрыгивала и грохотала, и по этому шуму люди узнавали и экипаж, и его владельца и не спеша выходили из своих хат поприветствовать прибывших, поболтать и из первых рук узнать городские новости. Таков был древний обычай села Вербивицы. Но когда грохот нашей повозки из-вестил жителей о прибытии нас с братом, никто не вышел к нам навстречу, а люди, случайно оказавшиеся во дворе, молча ушли в свои хаты. Когда мы подъехали к дому, в котором родились, к дому, который построил наш отец, это был уже не дом, а труп. Для нас это было все равно что увидеть близкое любимое существо лежащим на земле, изуродованным и безжизненным. Развалины с одной сохранившейся стеной и разбитым окном. Соломенная крыша косо прислонилась к этой стене, а вокруг валялись сломанные двери и лавки, столы и горшки, а между ними — множество отдельных страниц из разорванных священных книг, которые мой старший брат получил от отца, а тому они перешли в наследство от его отца, а деду их передал его отец. Бурьян и крапива разрослись среди обломков. Нет, никто не вышел нам навстречу, и мы сидели, будто оцепенев, на повозке перед этим поруганным куском своей родины, где мы впервые увидели небо. Дом, в котором мы произнесли свои первые слова, был теперь обезображенным трупом. Старый Федоркив, сосед и друг нашего отца, медленно, нерешительно подошел к нам. Первым делом он ласково потрепал по шее каурого, который тоже узнал его и вежливо фыркнул в ответ. Он прислонился к повозке, поставил ногу на переднее колесо и помолчал вместе с нами. Потом медленно поднял свою седую голову, вытер широкой ладонью обветренное лицо и добрые влажные глаза и пробормотал словно в продолжение молчания: «За твой хлеб, твою соль, твою доброту они сделали это». И сдавленным, неслушающимся голосом мой брат сказал: «Если бы они его хотя бы сожгли! Но нет же, они растащили его по кускам, а это все равно что кости вырывать у живого еще человека». Старый Федоркив лишь теперь взял брата за руку: «Ох, Шахне, такой позор для меня, такой позор для людей. Ведь им теперь самим стыдно, поэтому они и не выходят тебя поприветствовать. Но знаешь, той ночью все просто как с цепи сорвались. Казаки, когда пришли сюда со всяким сбродом из других городов и деревень, уже были пьяные. Они созвали все село, связали трактирщика прямо в его кровати, потом выкатили все бочки — водку, медовуху и пиво — на площадь, и тут уж все напились, как свиньи. Даже бабы и дети были такими пьяными, что после этого еще несколько дней лежали пластом. И в этом пьяном угаре они просто все растащили. Двери и стены, комоды, столы, лавки — все исчезло. Когда они наконец протрезвели, им стало стыдно за свой грех, и постепенно они все вернули на место. Потому что поняли, что натворили, и боялись проклятия за этот свой поступок». Теперь к нам подошел младший сын Федоркива Николай, мой молочный брат, служивший со мной в одном полку и тоже приехавший домой на побывку. Мы стояли и разговаривали, и они пригласили нас к себе домой. Во дворе у них были свалены в кучу доски и балки, и старый Федоркив сказал: «Видишь, какое дело, мои-то сыновья тоже, к сожалению, там были, а теперь вот собирают материалы, хотят помочь тебе строиться». Тут нам навстречу вышел и самый старший сын Андрей, который теперь тоже был седым, и смущенно пошутил: «Видишь, Шахне, мы с тобой вместе росли, всегда были как Янкев и Исав, случалось, обманывали друг друга и поколачивали, но были как два брата. Но это все-таки перебор. А ты тоже хорош — почему сбежал?» Он сразу же открыл бутылку водки и стал разливать. Старуха Юзиха поставила на стол большую глиняную миску, где были пироги с кашей и картошкой, и горшок сметаны. Для брата она поставила вариться яйца. В дом один за другим заходили соседи. Все сидели за большим столом, пили и курили, и Андрей снова сказал: «Знаешь, Шахне, твой разрушенный дом — он нашему селу как дыра в сердце. Можешь не сомневаться, мы тебе поможем отстроиться». В комнате яблоку было некуда упасть, но никто больше ни слова не сказал о случившемся, теперь все подсчитывали, сколько собрано досок и балок, и спрашивали брата, чем он хочет крыть новую крышу — черепицей или дранкой. «Нет-нет, — отвечал брат, — я лучше оставлю соломенную крышу, как строил мой отец». Старый Федоркив обрадовался и сказал: «Вот видишь, я так и думал. Шахне — наш. Он не станет подражать помещику, панам или городским. Крышу он хочет точно такую, как у его отца, царство ему небесное, и это правильно». А староста Василий Богач сказал: «Андрей-то, выходит, прав был, не зря он для Шахне его поле засеял. Знал, хитрец, что Шахне вернется». И Андрей, рассмеявшись, воскликнул: «Да, брат из Священного Писания, а я-то чуть было не забыл. Так что осенью ты поможешь мне перекапывать поле и вернешь семена. Но в этом году можно ждать хорошего урожая!» Потом все разошлись по домам. Мы с братом ночевали в амбаре вместе с Николаем и Андреем и еще долго обо всем говорили. На следующее утро мы все вместе поехали в поле. Рожь уже почти созрела, и поле напоминало огромную зеленовато-желтую щетку. «Видишь, земля не спрашивает, кому она дает хлеб — еврею или христианину. Кто ее обрабатывает, того она и одаривает», — сказал Андрей, и мы с Николаем рассмеялись. «Эти двое еще будут вести между собой долгие благочестивые беседы, как наши отцы», — заметил Николай. «Когда-то пора начинать, — отшучивался мой брат, — головы-то уже совсем седые». Потом мы поехали в Коломыю. Андрей запряг в большую телегу двух своих лучших лошадей. Николай тоже поехал с нами, все имущество брата мы погрузили на две телеги, и в тот же вечер мой брат с женой и детьми вернулся в наше родное село Вербивицы.