Через несколько недель откуда ни возьмись появился познаньский полк поляков в немецком обмундировании и взял город. Наши офицеры пошли к начальнику вокзала и получили разрешение ехать дальше, после чего с небольшими остановками через неделю мы все же добрались до Вены. Здесь была такая же картина, такая же неразбериха, такая же неопределенность, только в еще большем масштабе. Демонстрации, собрания, стрельба. В городе был голод. Здесь особенно сильно чувствовался развал Австрии. Я пошел в демобилизационную комиссию, где фронтовики могли рассчитывать на совет и поддержку. Там мне объяснили, что я больше не гражданин Австрии. «Но я же за Австрию четыре года воевал», — возразил я. «Да, — отвечал мне чиновник, — мне очень жаль, я крайне сожалею, но это было ошибкой». — «У меня есть награды, я бежал из плена!» — «Очень сожалею, но это была ошибка!» — «А если бы я сдох вашей этой геройской смертью?» — спросил я его. — «Очень сожалею, но это тоже было бы ошибкой». — «Ну, слава богу, я хотя бы этой ошибки не совершил», — проревел я ему в лицо и пошел в сияющее первозданной новизной консульство Украины. Там мне выдали паспорт, но ничем не помогли. И тут я увидел афиши: «Гастроли Моисси на сцене „Нойе Винер Бюне“»! Недолго думая, я отправился туда, там уже шли репетиции, и великий актер Моисси не стал меня спрашивать, кто я — австриец, поляк, украинец или еврей, не стал требовать у меня документы и паспорта. Он тепло и сердечно поздоровался со мной, как здороваются с младшим братом, выжившим на войне, представил меня директору театра, и я был принят в труппу на период его гастролей, у меня снова появились деньги на пропитание и ночлег. В театре я почувствовал, что я дома. Мой Шпигельберг в «Разбойниках», где Франца Моора играл Моисси, получил признание венской критики, но для меня самого главным переживанием стало другое.
В «Гамлете» я впервые увидел на сцене маленькую, юную, нежную девушку в роли Офелии. Вообще сложно было сказать, что было определяющим во внешности этого существа: каштаново-рыжая копна волос, непослушных и неуложенных, или же ясный, выпуклый, высокий лоб, излучавший покой. И эти большие, теплые, темно-карие, понимающие, вопрошающие и говорящие глаза. Эти глаза способны понять любой, даже не высказанный намек. И этот сильный, маленький, полукруглый рот, напоминавший полумесяц, рот-полумесяц. Когда, слегка изгибаясь, он открывается, то еще долго не слышно ни звука, и ты, не в силах оторвать от него глаз, нетерпеливо ждешь и внимательно прислушиваешься. Потом нерешительное движение руки, сдерживаемое плечом, и лишь затем этот полумесяц-рот рождает слова. Спелые слова темных, теплых оттенков! И всегда эти слова решительные и окончательные! Потом в этих красноречивых глазах снова появляются веселые искры и огоньки — смесь легкомыслия и серьезности, хвалебной и шутливой песни, как благодарственная молитвы очень благочестивого человека после выздоровления, после пережитого им лично чуда. Эта маленькая девочка напомнила мне Ривкеле, мою первую любовь. Только она была из совершенно другого мира! Мира, куда я только мечтал попасть и где был ее дом. В сцене безумия это доброе дитя-Офелия тихо выходит на сцену, улыбается, ни на кого не глядя, а в ее больших глазах дрожат слезы. В левой руке она осторожно, как ребенок, держит пестрый букет полевых цветов, а правой рукой берет из него цветы и раздает их актерам на сцене. На самом же деле у нее нет никакого букета, нет никаких цветов — пустыми руками она раздает несуществующие цветы из несуществующего букета. Но в мире никогда не было цветов более ярких и более благоуханных. Зрители и актеры на сцене, затаив дыхание, смотрят на это трогательное безумие, на это поэтичное шекспировское дитя, на эту дебютантку. Ее имя — Элизабет Бергер.