и говорит о
«рэльсах соврэмэнности». До начала репетиций он отзывает меня в сторонку и говорит мне дословно следующее: «Понимаете, этим спектаклем мы хотим задать трепку евреям!» «Почему?» — спрашиваю я, не зная, что и думать. «А почему бы и нет? — он смотрит на меня подозрительно. — Вы ведь не…» «Да, да, да, я еврей!» — кричу я ему в лицо так громко, что он делает шаг назад, оступается и едва не падает в оркестровую яму. Четверо старых характерных актеров, которые хотели получить роль Шейлока и сейчас недовольные и полусонные стояли тут же на сцене, вдруг проснулись и засмеялись провоцирующим, злорадным смехом. Я ушел, первая репетиция была сорвана.
Хермине Кёрнер, художественный руководитель театра, сейчас же вызвала меня к себе в кабинет, и когда я пришел, господин Небельтау был уже там.
Она была великой актрисой, я преклонялся перед ней и всегда ужасно робел в ее присутствии. Она это знала и сейчас говорила с самой располагающей улыбкой: «Ну, это вы отлично придумали; скандал вы устроили, конечно же, только из-за своего суеверия!» — «Ну разумеется, Хермине», — подтвердил ее догадку господин Небельтау. — «Я перед важной ролью поступаю точно так же, правда, Отто?» — «В точности так же», — подтвердил господин Небельтау, и они рассмеялись. «Если я очень люблю какую-нибудь роль, то на первой и на генеральной репетицииобязательно должен быть скандал». — «Да-да-да, на первой и на генеральной репетиции», — рассмеялся господин Небельтау, подтверждая слова Хермине, и я уже смеялся вместе с ними, сам не зная почему.
«Разумеется, господин Небельтау сегодня утром пошутил, не так ли, Отто?» — спросила она теперь напрямую у белокурого.
«Ну, разумеется, Хермине», — подтвердил он.
«Как вы только могли о нем такое подумать! Ведь он слишком умен, чтобы считать так на самом деле! Поэтому, дети, пожмите друг другу руки! Завтра репетиции продолжатся. Я лично приду посмотреть!»
И все было так, как она сказала.
В семнадцать лет я, чувствуя себя глубоко несчастным, читал роман Карла Эмиля Францоза и из него узнал про Шейлока. Я лежал и рыдал от несправедливости, с которой столкнулся этот человек. Тогда я решил всю свою жизнь положить на то, чтобы швырнуть эту несправедливость миру в лицо. Теперь мне было двадцать девять, я начинал все сначала, но вскоре мне предстояло выполнить эту свою задачу. Двенадцать лет я все думал об этом человеке и так и не смог его до конца понять. Я сравнивал его со своим отцом, я сравнивал его с Шимшеле Мильницером, но большого сходства между ними не находил. Быть может, он был похож на банкира Юнгермана, но того я знал не так хорошо. Саму пьесу я часто читал и часто видел на сцене, и это всегда были как будто две пьесы. С одной стороны, мы видим радостно-удалое общество вокруг богатого Антонио, чьи тяжело нагруженные корабли бороздят моря и океаны. Вот необузданный Грациано с его веселой и дерзкой болтовней и тягой к приключениям. Вот славный щеголь Бассанио, который хочет взять в жены самую богатую девушку в Бельмонте и готов занять деньги у кого угодно, чтобы выдать себя за богача и обманом жениться на своей избраннице. Вот поющий и танцующий Лоренцо, который похищает девушку вместе с деньгами ее отца. Вот под вечно голубыми небесами, под звуки чувственно-соблазнительной музыки, кружатся вихрем балы и маскарады, устроенные на деньги богатого Антонио, этого меланхолика, который так любит, чтобы приятели его развлекали. Потом сюда добавляется мир Порции, хотя, по сути, это один и тот же мир.