Австрийские деньги мы обменяли на немецкие марки. Купили два билета до Берлина, а еще иголку и нитки, и пока мы сидели на земле в ожидании поезда, я зашил деньги в нагрудный карман, оставив лишь небольшую сумму на дорогу. Вечером в Бреслау нас высадили из поезда и хотели арестовать за то, что мы были без документов. Но тут мы оба начали безутешно плакать — не только потому, что боялись строгого жандарма. Просто нам вдруг сделалось так тоскливо в этом бесприютном чужом месте, так захотелось домой, что мы не смогли сдержать слезы. Вокруг нас столпились люди, они явно нам сочувствовали. Подошел грубоватый кондуктор с седыми усами на добродушном лице. Раздался свисток, и он закричал: «По вагонам, поезд отправляется!» А потом, обращаясь к жандарму, сказал: «Послушай, ты разве в молодости не сбегал из дома, а? Или ты думаешь, они кого-то убили? Мой на прошлой неделе тоже сбежал!» Жандарм отвернулся, а кондуктор зарычал на нас: «Прыгайте в вагон, остолопы!» И мы вскочили в уже идущий поезд.
В полночь мы прибыли в Берлин на Силезский вокзал.
Усач-кондуктор еще раз заглянул к нам в купе и назвал постоялый двор недалеко от вокзала, где можно было переночевать. Мы пристроились в темном углу на деревянном настиле среди таких же, как мы, «постояльцев» всех мастей и возрастов, и вскоре уже вносили свою лепту в общий ночной концерт. Мы решили спать по очереди: один спит, а другой охраняет зашитое в нагрудном кармане богатство. Друг мой сразу же уснул, а уже около пяти нас разбудили. Мы среди первых покинули ночное пристанище и теперь стояли, дрожа и стуча зубами от холода, на Силезской улице в восточной части Берлина. Было раннее туманное утро. В неприветливых высоких черных домах зажигались и гасли огни. Берлин, этот каменный колосс, протирал глаза и пробуждался.
Первое, что мы увидели на пустой улице, была двухколесная тележка, доверху нагруженная кочанами капусты. В тележку были впряжены собака с вывалившимся языком и женщина.
Тележка, собака и женщина.
Эта картина врезалась мне в память, словно символ тянущего трудовую лямку немецкого народа.
Тележка, собака и женщина!
Так в шестнадцать лет я вместе со своим другом-ровесником Шлюссельбергом оказался в Берлине. Городенку, Залещики, Станислав и Львов можно было изучать, наблюдать, исследовать. Я набирался впечатлений и сравнивал. Здесь же не я приехал в город, а город меня переехал. У меня было такое чувство, будто на меня набросились, напали, будто меня тянут во все стороны новые люди, новый ритм, новый язык, новые обычаи и нравы. Я должен был сохранять бдительность, смотреть во все глаза, напрягать мышцы, чтобы меня не затоптали, не раздавили, не смяли. Моя страсть к театру со всеми моими планами относительно того, как туда попасть, безнадежно отошла на второй план. Каждый новый день ставил передо мной новые задачи: работать, есть, жить, платить за жилье. У меня не было никаких документов, кроме малюсенькой книжицы, единственного моего удостоверения личности: я был членом австрийского профсоюза пекарей. Поэтому первым делом я пошел в Дом профсоюзов на Энгель-уфер, 12, а там — в профсоюз пекарей. И гляди-ка: здесь со мной говорят как с коллегой, как с товарищем! Все очень дружелюбны, и никого не удивляет, что два странствующих подмастерья из Австрии добрались аж до самого Берлина! Мне все объяснили, присвоили номер в очереди, выдали денег на первое время и назвали несколько мест, где можно было переночевать и поесть. Когда мы вышли из Дома профсоюзов, мой друг завидовал мне, потому что у меня было ремесло, было дело, которое открывало передо мной перспективы работы и независимой жизни в этом бушующем городском море. Для меня это тоже было очень важно. Берлин! Казалось, мне дружелюбно улыбается великан, но все равно было страшно от его улыбки! С этим великаном нельзя было не считаться. С другой стороны, на Энгель-уфер, 12, все были так до-бры со мной, называли меня коллегой, товарищем и жали мне руку. Я поверил в себя и в тот же день по-настоящему влюбился в Берлин.