Вот идет человек. Роман-автобиография (Гранах) - страница 85

Всю неделю господин Шлюссельберг складывал выручку в свой кошелек, а в пятницу после обеда мой друг относил деньги в банк и приносил отцу квитанцию. Такая у них была традиция. И вот мы решили эту традицию разок нарушить и сбежать вместе с деньгами. Трудность заключалась в том, что денег было слишком много — где-то между четырьмя и шестью тысячами крон. Мы знали, что из-за таких денег старый скупердяй всех поднимет на ноги, чтобы поймать нас. Но на одну неделю выпадало несколько праздников, и к пятнице набиралась уже не такая большая сумма — всего восемьсот тридцать крон, и мы терпеливо ждали наступления этой недели. Каждую пятницу мы надевали одновременно по три рубашки и по два костюма. Во-первых, мы хотели быть готовыми бежать при первом удобном случае, а во-вторых, не хотели брать с собой ни чемоданов, ни узлов, ни мешков. Я уже знал по своему опыту, что в таком деле, как побег, мешок или узел — это не только лишний груз, но и предатель. Такой мешок или узелок у тебя в руке начинает поглядывать на других людей и нашептывать им: «Смотрите, смотрите же скорей! Я принадлежу человеку, который отправился в путь, осмелился уйти с насиженного места, выбился из привычной колеи! Вот он — сорвался с места и бежит! Присмотритесь хорошенько к моему хозяину! Какой он бледный, какой неуверенный, какой подозрительный! Давайте же спросите, куда он держит путь и почему!» Такому узелку рот не заткнешь, и выход здесь только один: ничего с собой не брать! Никакого лишнего груза, никаких шпионов, никаких предателей!

И вот мы стоим в темной пустой подворотне, и я дрожащими руками пересчитываю деньги. Какие они липкие и противные на ощупь! Но, слава богу, мы их не украли. Мой друг просто взял у своего собственного отца то, что ему и так причиталось бы по наследству, — просто он унаследовал эти деньги немного раньше. Нет-нет, убеждал я себя и своего друга, мы, разумеется, не воры! Так что руки в карманы, делаем беззаботное лицо и на вокзал. На вокзале мы купили два билета до Кракова — улыбаясь, ничем не выделяясь, так, будто мы делаем это каждый день. Но поезд еще не подан, и нам надо подождать всего часок. Ну что ж, будем ждать. Самое ужасное, самое отвратительное ожидание! Но волнения выказывать нельзя. Мы незаметно отходим от касс. Большой парадный зал ожидания еще ремонтируют, здесь ни души. Мы заходим внутрь, смотрим в окно — да это же господин Шлюссельберг идет по улице с танцующей сигарой во рту! Похоже, он вне себя от ярости! Я замечаю у входа две высокие пожарные лестницы. «Лезь наверх!» — громко шепчу я своему другу, а сам уже взлетаю на вторую лестницу. Через несколько минут из-под полузакрытых век с головокружительной высоты я вижу, как Шлюссельберг-старший торопливо проходит по пустому, неубранному помещению, оглядывается вокруг и снова уходит. Чуть позже я вижу в окно, как он садится в дрожки и уезжает. Мы спускаемся с лестниц, еле сдерживая волнение, компостируем билеты и выходим на перрон. К платформе подходит поезд. Я шепчу своему другу, который с лицом желто-зеленого цвета стоит рядом со мной и дрожит: «Улыбайся, улыбайся же, развеселись, вспомни комика Шиллинга во всех его ролях!» Через несколько минут мы уже в краковском поезде, заперлись в туалете. На перроне несколько раз прокричали наши имена, и мы каждый раз вздрагивали. Но я произносил: «Шиллинг», — и на бледном, покрытом капельками пота лице моего друга появлялась невольная улыбка. Я улыбался, глядя на него, хотя в душе боялся не меньше. «Но он-то думает, что я не боюсь», — говорил я самому себе. Это придавало мне сил и заставляло держать себя в руках. Когда поезд тронулся, мы разошлись по разным купе, чтобы нас не видели вместе. В Перемышле на перроне снова выкрикивали наши имена, но на этот раз механически, без чувства. Мы проехали Окочим и Тарнув. Там уже никто нас не искал. Незадолго до Кракова я зашел в купе к моему другу и сунул ему записку, в которой просил его не терять меня из виду, а ждать снаружи, после того как на выходе с перрона у нас еще раз проверят билеты. И вот мы встретились у вокзала и обнялись так, как будто не виделись много лет. Мы бродили по старинным краковским переулкам, пока не нашли небольшой постоялый двор, где заказали еду и чай и остались на ночь. На следующее утро у нас было такое чувство, будто мы никуда и не уезжали, а просто перешли на другую улицу во Львове: люди и их будничная суета были точно такими же. Мы познакомились с коридорным нашего «отеля» — пареньком одного со мной возраста, очень общительным и болтливым. Он принял нас за русских беженцев, потому что это было после событий 1905 года, и бесконечный поток русских эмигрантов, студентов и интеллектуалов потянулся сначала в австрийскую Галицию, а оттуда в Вену, Берлин, Париж или Лондон. Паренек хвалился, что знает способ, как перейти через немецкую границу, но стоит это сто крон с человека. Мы напустили на себя беззаботный вид, пригласили его выпить с нами пива и сказали, что мы австрийцы и вовсе не собираемся в Германию, а едем в Вену. И тогда он поделился с нами своим секретом. Взяв деньги вперед, он ведет человека в Одерберг, а там есть маленький деревянный мост, на другом конце которого — уже немецкое село Аннаберг. И тут нужно сделать вид, будто ты работаешь в Одерберге, а в Аннаберге хочешь лишь попить хорошего пива, и тебя за три крейцера пропустят через границу. Нам этот способ показался вполне убедительным, и на следующее утро мы уже были в Одерберге. Увидев после обеда рабочих, шедших к маленькому мосту, мы пристроились за ними, заплатили пограничнику по три крейцера и оказались в Аннаберге — в Германии!