Мы сели в трамвай на передние места, сразу за кабиной водителя, и два часа ехали через бескрайнее море домов до конечной и обратно, без пересадок. Так мы получили смутное представление о чем-то большом и ужасном, что тем не менее принимало нас вполне дружелюбно. Когда наша поездка подошла к концу, мы вдруг увидели в витрине трактира для извозчиков бутерброды — прекрасные бутерброды с языковой колбасой, с тушеной говядиной, с кусочками студня и швейцарским сыром. Десять пфеннигов за штуку. Мы зашли внутрь и заказали себе один бутерброд, а толстый хозяин с круглой лысой головой и густыми усами посмотрел в наши голодные глаза и спросил: «Раскладушку?» И я ответил: «Да». Мой друг смотрел на меня, недоумевая: «Что это?» Между тем хозяин намазал еще один кусок хлеба свиным жиром и положил его на бутерброд, после чего разрезал «раскладушку» поперек и протянул нам. И я сказал: «Вот она, раскладушка!» Мы впервые ели «раскладушку» и запивали ее берлинским пивом. Это, скажу я вам, было великолепно! Раскладушка! Раскладушка с языковой колбасой, потом еще одна с говядиной, а потом еще с сыром! Долгая дорога, хорошая еда, хлеб с маслом, да еще с мясом, бутерброды, пиво и все шансы найти работу! Хотел бы я посмотреть на того, кто при таком раскладе не сиял бы от счастья! И я на него посмотрел. Он сидел передо мной. Шлюссельберг вдруг затосковал по дому и заплакал. Когда мы приехали в Берлин, он сразу написал домой. Я этого не сделал. Я хотел написать домой тогда, когда у меня все будет хорошо. Теперь же он получил от отца первое письмо, в котором тот заклинал его вернуться, обещал все простить и даже прислать денег на обратный билет. К этому письму он приложил вежливое послание и для меня. Он меня никогда не любил, а тут обращался ко мне как к взрослому, с просьбой отослать его сына обратно домой. Я чувствовал себя польщенным и ответственным за друга.
Прошло несколько недель, наши деньги уже почти закончились. Каждый вечер я ходил на Энгель-уфер. Там выкрикивали номера тех, для кого находилась постоянная или временная работа. И вот в один прекрасный день человек с биржи труда пришел искать помощника в еврейскую пекарню на Гренадерской улице, где одним из условий было умение плести бархес. Он выкрикивал один номер за другим, но никто из вызванных не владел этим искусством. Наконец дошла очередь и до меня, и я сразу же согласился. Мне объяснили, как добраться до трущоб, где была нужная мне пекарня, и неожиданно, не покидая Берлин, я снова оказался во Львове. Я вышел на остановке у Шенхаузских ворот, на Лотрингер-штрассе. Гренадерская улица, Драгунская, Арсенальная, Офицерская, Кровельный переулок — пока в моем Берлине не было ни Бюлов-плац, ни театра «Фольксбюне». Маленькие, узкие, темные переулки с овощными палатками на углах. Женщины с ярко накрашенными лицами и большими связками ключей в руках бродили здесь так же, как по улице Зосиной Воли в Станиславе или по Госпитальной во Львове. На многих лавках, ресторанах, молочных магазинах, гастрономах и булочных вывеска «Кошерно». Евреи на улицах одеты так же, как в Галиции, Румынии или России. У кого не было своей лавки, те продавали картины и мебель или ходили из дома в дом, предлагая купить скатерти, полотенца, подтяжки, шнурки, запонки, чулки и дамское белье. Были здесь и старьевщики, которые тоже ходили по домам и скупали старую одежду, чтобы потом продать ее оптовым торговцам: те отправляли ее обратно на родину. Большинство жителей этих бедных районов работали на сигаретных фабриках «Маноли», «Гарбати» или «Марутти». Здесь общественная жизнь тоже била ключом. Для благочестивых евреев было несколько синагог, носивших имена раввинов, которые там служили. Были здесь и сионисты всех сортов, и социальные революционеры, социалисты, бундовцы и анархисты. Были свои театры. В Кёнигс-кафе на Мюнц-штрассе выступал комик Канапоф. В ресторане «Лёвенталь» на Гренадерской улице, недалеко от Мюнц-штрассе, тоже была сцена, где ставили спектакли. Там выступали малоизвестные актеры из знаменитых русских, румынских и галицийских театров, выдававшие себя за звезд мировой величины: их имена на афишах были написаны гигантскими буквами. Мы с другом снимали угол на Лотрингер-штрассе у Шёнхаузских ворот. Вместе с нами в комнате спали еще шесть человек. Я устроился работать к Шолему Гринбауму на Гренадерской улице и скоро совсем освоился в