Берлине. Мой друг тоже нашел работу у старьевщика: в его обязанности входило записывать все, что тот покупал и продавал. Его хозяин был уже довольно пожилым, одевался по-европейски, а жил вместе с дочкой, зятем и внуком. Однажды мой друг пришел ко мне совершенно растерянный, с лицом белым, как мел, и рассказал, что его старый хозяин все время запирается с ним в подвале, целует и лапает его и требует, чтобы и он его щупал. Такое между ними происходило уже не раз. Поначалу мой друг думал, что это такая столичная шутка, но старик не унимался. И теперь он, всхлипывая, говорил, что ужасно боится этого человека и что все это ему противно. Сегодня он снова получил письмо от отца, который умолял его вернуться домой. Вся эта история с побегом и прикарманенными деньгами уже давно забыта — так уверял его отец и снова посылал ему в знак примирения деньги на дорогу. На этот раз он тоже приложил записку, адресованную лично мне, в которой заклинал меня именем моего отца отправить домой его нежного беспомощного сына. Мой друг предоставил мне решать его судьбу, я сразу же почувствовал себя взрослым и ответственным за него и отправил обратно к обеспокоенному отцу его тоскующего по дому сына, в чьих глазах Берлин теперь олицетворял какой-то старикашка, раздевавшийся перед ним и целовавший его, будто девушка. «Нет, — сказал он мне, — в таком городе жить никак нельзя». И он уехал домой. А поскольку мне Берлин в этом смысле не докучал, я предпочел остаться.
Теперь я был совсем один и начал заводить новые знакомства. Я часто ходил в театр к господину Лёвенталю, где выступал некий господин Блейх с женой, дочерьми и зятьями. То, что они делали, было честным, но плохим театром, балаганом. Каждые два-три дня репертуар менялся, но стоило присмотреться повнимательнее, как становилось ясно, что они всегда разыгрывают одну и ту же пьесу.
И всегда их представление называлось «драма с пением и танцами». Я часто туда ходил, иногда смотрел те же пьесы, что и во Львове, сравнивал, критиковал и, разумеется, как в любом театре, встречал на галерке молодых людей, как и я, увлеченных театром. Мы нещадно бранили скверные пьесы и плохую игру, но продолжали туда ходить. Иногда там появлялись гастролеры — великолепные в своей необузданности актеры, Гуттентаги из Румынии, Шитики из Польши или американские гастролеры. Позже они объединились в отдельную труппу и играли уже в «Софийских залах», в «Цветочных залах» (впоследствии переименованных в «Резиденцию»), на сцене «Вильгельма» или «Пратера» на Кастаниен-аллее. Я не пропустил ни одного их спектакля.